|
|
|
|
||||||
|
Я знаю, |
По собственному и авторскому хотению мы оказались в с в о ё м кругу, осознав, неожиданно ясно, что принадлежность к нему всё определяет: «У Лукоморья дуб зелёный…» И это г е н и а л о г и ч е с к о е древо для поэта и нас свято, как преданья старины и заветы равноапостольных классиков… «Мы увязли в мягком грунте/ предыстории своей» – за этими словами, сказанными от первого, но не единственного, лица – понятная в с е м тревога: «бедный-бедный царь Саул…». Унаследовав от веков «дух сомненья, дух изгнанья, или…» – см. оригинал! – поэт верит в возможность единения, ведь за него дорого заплачено: «К нам бабочки ночью летят золотые,/ и, мёртвые, у изголовья садятся». Наверное, поэтому выдернуть нить из собственной судьбы для него то же, что сжечь мосты – поэт предпочитает наводить.
В этом самом замкнувшемся круге
мы познали горчайшие глуби,
но пока еще тянутся руки
пожалеть хоть кого, приголубить.
В его светлом, освященном Предысторией, мире ничто не уходит в небытие, и значит – отсекать лишнее приходится по живому. «Дай Бог живым – ни месяца, ни дня/ не ведать этой тягостной свободы…» Опасаясь вместе с контекстом выплеснуть ребёнка, автор бережёт – как положено, смолоду – с в я з у ю щ у ю нить и мгновение
останавливает только затем, чтобы начать движение:
к воссоединению судеб, слиянию «тверди и Творца» – к Н а ч а л у.
… Он видит массу лиц полуистёртых.
Коллекция людей. Живых и мёртвых.
Уже нам эти судьбы не смягчить,
и мёртвых от живых не отличить.
Поэт и не отличает, ибо жизнь, по его представлениям, даётся человеку не только пожизненно, но и посмертно, и как бы ни была коротка с т и х о т в о р н а я строка, занимаемая живым человеком, по завершении пути он становится героем п о э м ы: переход этот отмечается поэтом не эпитафией, и не эпилогом но эпическим разрешением… Всё живое в его мире живёт «во веки веков». Обустроиться в этом времени нам помогает принимающая сторона – языковая среда, кажущаяся нередко “прозаической”, а то и прозаической без кавычек: метафоры и эпитеты бытуют в смысловом ряду, гордые тем, что в быту они ещё более самобытны: ни художественный отбор, ни родовая канонизация их не коснулись. «На лоне непридуманной природы» не до канонизаций! И хотя в литературоведении эти прообразы – ничто, ещё неизвестно, какие виды имеет на них непридуманная природа. Но, пока суть да дело, мы зачитываемся – благодарение поэту! – авантюрно-приключенческим бытописанием, не рассечённым колючими главами и сюжетными треугольниками – всё это импресьон, «так, кажется, зовут…». Конечно же, мы держимся за нить повествования, но она не кандальна, и, отпущенные на свободу, мы без сожаления расстаёмся с «былыми страстями».
С такими мыслями поэт,
отбросив прочь перо и плед,
уходит в город, как в золу,
противиться мирскому злу,
не зная, что в борьбе со злом
Пегаса сделали козлом,
а русским даже за стихи
не отпускаются грехи…
Ну а теперь, читатель, представьте себе театральную сцену – поэт вам в помощь! – ведь до поры не востребованная Художественность обязательно вступится за свои права. И вот – «В тревожной пустоте пустого зала,/ где пьяные рыдания впотьмах,/ косясь на исторический размах,/ кручёная метафора помалу/ змеиную головку подымала/ с тоской в нечеловеческих глазах…» Стоит ли уточнять, что в этих словах не недоверие автора к поэтической игре, а боязнь того, что его доверие не будет оправдано (возможно, и им самим!). А в результате – «крах земли и неба страх». Поэтому, наверное, и кручёная метафора в сочинениях поэта выполняет сугубо житейские функции: обозначает, называет, служит, ведёт… Прообразы поэтических средств вообще действуют не так, как их заангажированная родня: приблизясь к началу, они не спешат с ним расстаться.
… На лоне непридуманной природы
уж лучше просто греться у огня,
подбрасывать дровишек, есть уху,
спокойно вспоминать былые страсти,
не думать о делах или напасти
и слушать со вниманьем чепуху…
И всё же, «не думать о делах» звучит у поэта “сослагательно”, ведь безмятежность – не его подруга:ему куда привычнее – и это его желание горячо и искренно! – отвечать за свои о т в е т с т в е н н ы е ша ги. «А кто не однажды, не дважды был стрелян,/ становится прямолинеен, как эллин…/ А может быть, ясночитаемый слог –/ единственный в мире души уголок…» Для поэта, заметим, это ясно, «как простая гамма», и поэтому о чистоте слога он печётся как о спасении души. Не допуская на свои страницы ни обмолвок, ни недомолвок, он – во избежание промашки – о г о в а р и в а е т с в о и с л о в а действием, жестом, поступком. Так рождаются его поэмы, в которых – «всё на краю, на пределе, на грани», а «художник – слепой авиатор –/ рискует разбиться на мёртвой петле,/ задев о ворону на первой ветле».
Неудивительно, что сюжетное поле его поэм так напряжено: тревоги обрушиваются как ураган, заботы раздирают душу… При всём том ритм повествования не нарушен, и этот контраст – лёгкое дыхание стиха и духовная лихорадка – наглядное подтверждение правоты поэта: «…нянчишь гармонию – вынянчишь боль». Доля правды в его суждениях тягостно велика, но это, по счастью, не ослабляет нашей любви к жизни, с которой, конечно, безопаснее помириться. Миримся, и, укрепив таким образом свою жизнестойкость, уже безбоязненно уходим на глубину происходящего, где за множеством ассоциативных одёжек, которые для поэта – своя рубашка, различаем суть: самой собой – и это бесспорно – действительность становится только в чёртовом колесе противоречий… догадок, не успевших стать мыслью… чувств, не обернувшихся догадками…
В непризрачном мире, воспринимаемом поэтом всеми шестью чувствами, немало призрачных надежд. Но не призрачна грусть, возвращающая их, и не пассивна ирония, помогающая к уже пролитым слезам не добавлять новых. Тогда-то, возможно, «…и вы понимаете: это начало/ игры позабытой про кол и мочало».
Но поэт не выносит окончательных суждений, ведь конец – не венец. И герой его поэм, похожий на него больше героя стихотворений, внимателен ко всему, что вокруг, и значит – к себе-нелюбимому. Кто же не знает, как едок взгляд со стороны! Герой поэм чаще цитирует жизнь, у которой от него – влюблённого – нет секретов. Раскрывая перед нами то, что и само радо раскрыться, он вдохновенно исполняет свою н е г л а в н у ю роль. Поэма, заметим, может быть из «покалеченных» октав. Стихотворения проникнуты бо́льшим самоуважением и следят за своей осанкой, ведь у них всё с е й ч а с: появление на свет для них – бал, кульминация, момент истины и торжества… Осознание этого и помогает им сохранять величие. Классика! Кичливой она никогда не была, и соседство с экспрессивным б ы т н и к о м ей даже льстит.
… Я знаю, небо верность нам хранит,
какая б ни сжигала нас потреба.
И потому, живьём зарыты в быт,
мы не разлюбим – ни людей, ни небо.
В любви к поэту, любимому не мной
одной, расписываюсь – согласно правилам лирической грамматики – от первого, но не единственного, лица: |
1 Предисловие ко второй части книги «Ковчег» (1998 г.).
О СТИХАХ ЭДУАРДА ПРОНИЛОВЕРА1
Да простят мне Бог и автор этой книги – я начну свою заметку с печального…
Несколько раз за последний год мне пришлось побывать на вечерах памяти московских поэтов – моих друзей и знакомых, умерших или погибших в возрасте от 35 до 50… Наверно, именно это обстоятельство и послужило причиной грустных размышлений на вечные темы: в чём смысл жизни вообще и смысл жизни человека, пишущего стихи, в частности? Что такое поэзия, кому и зачем она нужна, да и нужна ли вообще? И – самое главное – что в итоге важнее: стихи или жизнь, поэзия или человек?
Вопросы эти отнюдь не праздные. Российская поэтическая ментальность в своём стремлении к саморазрушению доходит порой до предела – считается, что хорошо написанные строчки оправдывают всё – и собственную загубленную жизнь, и переживания близких, вынужденных жить рядом с человеком, осознанно или неосознанно стремящимся не к счастью и покою, а к тому, чтобы уничтожить себя и поскорее оказаться в вечности… Не правда ли, все мы – даже те, кто в итоге поняли, что всё это лишь дурной миф, – переболели подобным отношением к своему и чужому творчеству? Думаю, когда-то в молодости переболел этим и русский поэт (ныне живущий в Америке) Эдуард Прониловер… Но это – в прошлом.
Сразу расстави точки над «и»: автор книги – профессионал в хорошем смысле: его место на литературном небосклоне прочно и не случайно, о чём он и сам ненавязчиво говорит читателю.
я жил в основном среди евреев и россов
среди них немало было поэтов
не то чтобы каких-нибудь там колоссов
но и не каких-то паршивых шкетов…
Поэтому доказывать с помощью цитат, что стихи Эдуарда хороши, не имеет никакого смысла. Попробую написать о другом.
К великому счастью, читая книгу Эдуарда Прониловера, очень быстро забываешь о тёмных сторонах нашей родной поэтческой ментальности и обращаешься лицом к светлым её сторонам. Внутренняя свобода и мастерство поэтической речи, гуманизм, высокий настрой (это, безусловно, качества русской поэтической традиции), помноженные на еврейскую любовь к семье и близким, стремление к простому человеческому счастью, – дают непередаваемый словами эффект… Главная, на мой взгляд, заслуга автора как раз в том, что его стихи не наталкивают читателя на печальные размышления, о которых я писала в начале заметки, а уводят от них. Поэт Прониловер и человек Прониловер осознанно стремятся сосуществовать в гармонии; это стремление, встречающееся довольно редко, – одна из основных тем его поэзии. Язык Эдуарда прост, сравнения ясны и прозрачны, но стихи полны тонких нюансов, скрытых цитат, полутонов, самоиронии… Прониловер – поэт
«многослойный»: он интересен в равной мере и тем, кто искушён в поэзии, и тем, кто, может быть, вообще никогда ничего не читал… Такая
«многослойность», на мой взгляд, – первый признак поэта настоящего.
Душа автора этой книги открыта: он стремится всё и всех понять и найти лучшее во всём, что его окружает; по большому счёту, ему очень не хочется делить мир на восток и запад, на низкое и высокое, на своё и чужое… Может быть, именно поэтому даже в ранних его стихах тема пути в поэтическую вечность звучит по-особому – светло и небезнадёжно:
…и тронусь медленно по льду
туда, где снег светлей и чаще,
где жизнь у смерти на виду
вершит свой путь по восходящей,
где тонкого луча укус
пронижет болью золотою…
И немигающей звездою
над родиной своей зажгусь.
Эвелина Ракитская, поэт, издатель, |
1 Послесловие к книге "Избранное" (2004 г.).
Данила Давыдов. "Запах горизонта", рецензия на книгу "Избранное" (2004 г.)
Русская диаспора в Америке богата яркими поэтами. Одни известны в России, другие «варятся в собственном соку», ориентируясь на местную литературную тусовку, – благо, по достоверным сведениям, таковая существует.
Эдуард Прониловер у нас практически неизвестен, а жаль. Впрочем, это объяснимо: поэт безусловного дарования, он может быть назван и традиционалистом, и экспериментатором. Обычно замечают обратные случаи: когда ни то, ни другое, но некоторый синтез. В случае же Прониловера мы имеем дело скорее с мастером-многостаночником. Для одних целей годен изящный верлибр, для других – вполне классичный сонет.
Впрочем, вне зависимости от формальных моментов, поэт всё-таки целостен в своём творчестве. Можно сказать о едином пафосе всех его текстов, пафосе этакой ненавязчивой позитивности. Жизнелюбие без оптимизма – вот, кажется, что важно для Прониловера: «утро лодок перевернутых / золотой песок / гладь широкая / озёрная / горизонт глубок // лес наполнился намеренно / гулкой тишиной / пахнет воздух свежим деревом / и волной».
«Книжное обозрение»,
30 августа 2004 г.
За время, прошедшее с той поры, как мы расстались, уровень его поэтического мастерства поднялся на неожиданную для меня высоту. Поднаторел почти во всех типах стихосложения, от сонета до райка и верлибра (лично мне раёшный Эдик более всего по душе).
К Америке он, хотя давно там живет, так и не природнился – она осталась для него чужбиной. Но у него редкая способность: чужое любить именно как чужое. О Тихом океане, о быте аборигенов и эмигрантов с любовью пишет не меньшей, чем некогда писал об уральских реках и реалиях московской жизни. А если что в стихах "выдаёт" его происхождение, так это обратное: умение (или дар) на свой удел и на самого себя посмотреть вчуже. Вот отчего нет в его поэзии никакого нытья, нет ничего бьющего на жалость – неизменно слышится в ней веселое смирение, каким бы печальным ни был сюжет.
2009 г.
Биография
|
