Проза

Приложение 2. Из архива Василия Матёркина-Таврического (по матери)

Тайна нашей жизни   
«Ванинский порт»   

 

ТАЙНА НАШЕЙ ЖИЗНИ

     Моя мама ничего хорошего обо мне не знает. Никто ей этого не рассказывает. А самому мне неудобно. Некрасиво ведь это, не по-мужски, правда? Думал, женюсь – жена будет ей меня нахваливать, какой я хороший, умный да талантливый. Куда там – только о себе, только о себе: какая она хорошая, умная да талантливая. Ну да ведь у меня много не наговоришься. Выгнал – как не оправдавшую надежд и доверия. Так что некому порадовать мою старушку. Поэтому, сколько помню себя, только одно и слышу: «Эх, Вася, все матери вокруг всю жизнь гордятся своими детьми, а я всю жизнь хочу засунуть тебя обратно… Правильно люди говорят: хочешь нормальное дитё родить – не ложись с уродом в постель…» А папа Кузя слушает и молчит, и пьёт. Он всегда молчит, когда пьёт. Во всём городище нашем его только один человек любит и понимает. Сосед наш дядя Коля, инвалид освобождения Африки. Он вообще-то не инвалид. Ну… тут целая история. Ему его отец, бывший зампред Исполкома нашего города, такую справку сделал, ещё при советской власти. Зампред этот был страшный пьяница. А как напьётся – жену бьёт, Колину маму. Пока Коля был маленький, этому пьянице всё с рук и сходило, потому как мама у Коли была женщина скромная и сор из избы не выносила. А когда маленький Коля подрос и стал известным в городе шпаной Коляном, то, как человек чувствительный и справедливый, на безобразия отцовские смотреть сквозь пальцы не стал. Взял пуфик – и ка-ак трахнет папашу по башке. Ударил ранним утром (этот скот уже по утрам четвертинку выпивал – зубы так он чистил), а в себя папаша пришёл только поздним вечером. И на свою беду решил, что сын просто сорвался, а больше так не будет. Короче, следующим ранним утром Колян так въебашил отцу родному тем же самым пуфиком да по тому же самому месту, что в  этот раз пришлось вызывать неотложку, а исполкомовские даже начали насчёт приличного места на кладбище хлопотать. Вот тогда-то этот гад-чиновник, выжив и вернувшись к жизни физически полноценным человеком, воспользовался своими многочисленными связями и сделал сына своего, дядю Колю нашего, бумажным инвалидом. Колян как-то возвращается пьяный от девушки своей любимой, открывает почтовый ящик – а там извещение: приглашают зайти и получить инвалидную пенсию. Он, ясное дело, подумал, что ошибочка вышла, туда-сюда кинулся, ну а уж когда через несколько дней военком, прослезившись, пожал ему чувствительно руку и от имени всего нашего многонационального народа поблагодарил за геройски выполненный святой интернациональный долг… тут Колян, конечно, всё понял. Взял две поллитровки, пришёл домой, сел на пуфик… и ждёт. Мать как увидела, перепугалась, потому как смерти своему мужу-бандиту она всё-таки не желала. В общем, так и заночевал мудак этот в тот день в своём Исполкоме. Мог бы, конечно, у родственников или, на худой конец, у собутыльников, но он тоже не любил сор из избы выносить. Ну а в будущем всё уже крутилось по отработанной схеме. Только начнёт жену мордовать, только Колян за пуфик хватается – он сразу запирается в туалете (а туда уже и телефон провели) и звонит в психушку. И дядю Колю нашего, тогда ещё Коляна, на пару месяцев отправляют лечиться. А когда он возвращался домой, пьяный папа говорил ему: «Скажи спасибо, что на дворе советская власть. Лечат тебя, сынок, бесплатно».
     Как-то они с отцом моим выпивали. И я слышал, как дядя Коля жаловался ему: «Хоть бы написали, что я Берег Слоновой Кости освобождал, не так обидно было бы. А то Зимбаба какая-то». Дядя Коля был умный, но, как говорится, не шибко грамотный. Он не знал, что к тому времени Берега Слоновой Кости уже не было. Уже другое было название у того берега, кошачье: Республика Котд'Ивуар, или, по-французски, République de Côte d'Ivoire. Зверя специально выбрали помельче, чтобы неоколонизаторам в глаза ничего не бросалось. И жителей там зовут ивуарийцы. Конечно лучше, чем Зимбабве и зимбабвейцы.
     Уже в новое время на дядю Колю делали ставку разные политические силы нашего города. И так получилось, что в один и тот же день в двух воюющих между собой газетах вышли статьи, одна из которых называлась «Несгибаемый борец с коммунистической тиранией», а другая – «Его любимым героем был Павлик Морозов». Дядя Коля, помню, очень переживал тогда, потому что тоже не любил сор из избы выносить, а там, вдобавок, были ещё всякие искажения и без того суровой действительности, потому что непростое это дело – показать пьяные семейные драки как борьбу политических идей и конфликт поколений… Погодите, а к чему это я всё?... Ах да… Так вот, дядя Коля всегда говорил мне: «Ты, Вася, отца своего слушай… особенно когда он молчит. В его молчании – тайна всей нашей жизни…»

21 февраля 2012

 

«ВАНИНСКИЙ ПОРТ»

     Это из Википедии: «Популярная народная песня времён СССР, которую иногда называют Гимном колымских заключённых. Время написания точно не известно. Колымский сиделец А. Г. Морозов утверждал, что слышал эту песню осенью 1947 и датирует её 1946–1947 г. г. (строительство Ванинского порта было завершено 20 июня 1945 г.). Приписывалась (и самоприписывалась) целому ряду авторов, в том числе репрессированным поэтам Николаю Заболоцкому, Б. А. Ручьёву и даже расстрелянному в 1938 Борису Корнилову. В пятом томе собрания сочинений Андрея Вознесенского (изд-во Вагриус) на стр. 245–246 есть версия об авторстве Федора Михайловича Демина-Благовещенского 1915 года рождения. Магаданский литератор А. М. Бирюков подробно исследовал вопрос авторства песни и с большой убедительностью показал, что её автором является Константин Константинович Сараханов, технический руководитель приисков Штурмовой и Мальдяк, заключённый и освобождённый, позднее начальник рудника Ударник.
     Песня названа по имени порта в пос. Ванино на Тихоокеанском побережье России. Порт Ванино был пересадочным пунктом для этапов заключённых, следовавших на Колыму. На станции и в порту Ванино происходила перегрузка заключённых из эшелонов на пароходы, следовавшие в Магадан – административный центр треста «Дальстрой» и Севвостлага. Современный вариант песни:

Я помню тот Ванинский порт
И вид пароходов угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы.

На море спускался туман,
Ревела стихия морская.
Лежал впереди Магадан,
Столица Колымского края.

Не песня, а жалобный крик
Из каждой груди вырывался.
«Прощай навсегда, материк!» –
Хрипел пароход, надрывался.

От качки стонали з/к,
Обнявшись, как ро́дные братья,
И только порой с языка
Срывались глухие проклятья.

Будь проклята ты, Колыма,
Что названа чудной планетой.
Сойдешь поневоле с ума,
Отсюда возврата уж нету.

Пятьсот километров – тайга.
В тайге этой дикие звери.
Машины не ходят туда.
Бредут, спотыкаясь, олени.

Тут смерть подружилась с цингой,
Набиты битком лазареты.
Напрасно и этой весной
Я жду от любимой ответа.

Я знаю: меня ты не ждёшь
И писем моих не читаешь,
Встречать ты меня не придёшь,
А если придёшь – не узнаешь…

Прощай, моя мать и жена!
Прощайте вы, милые дети.
Знать горькую чашу до дна
Придется мне выпить на свете!»

&

     Не знаю, кто подлинный автор текста и каким был первоначальный вариант. Думаю, почти таким же, как этот, потому что рука мастера чувствуется в каждой строфе, причём, одного и того же мастера. «Ванинский порт» – шедевр, лучшая из известных мне  лагерных песен.
     Очень прочная рифмовка. В восьми куплетах из девяти рифма почти везде – точная, всего в двух случаях приблизительная, но близкоблизко к точной. Автор не злоупотребляет глагольной рифмой, и только в предпоследнем куплете обе рифмы – глагольные, но этого просто не замечаешь – настолько «прозрачна» боль этих строк. Особняком стоит шестой куплет, построенный на ассонансной рифме, причём, очень качественной, а во второй рифме (звери / олени) не только полное совпадение гласных, но и «видовое» (филологи, подскажите, я забыл, как это называется!) совпадение рифмуемых слов. Что интересно: точная рифма неожиданно становится «менее точной», ассонансной, то есть начинает как бы спотыкаться именно в той строфе, где… «бредут, спотыкаясь, олени».
     Вообще, никакого косноязычия, почти никакого нарушения размера (только чуть-чуть в первой строке последнего куплета), ни одного лишнего слова, всё на едином дыхании при идеальной композиции. Строго соблюдена хронологическая последовательность, никаких повторов, т. е. никогда дважды об одном и том же: погрузка людей, картинка отплытия, душевное и физическое состояние заключённых, отчаяние по прибытии, «внешний вид» окололагерного мира, две строчки о жизни в лагере (цинга, лазареты, смерть), мысленное обращение к любимой – жене (и здесь же самые сильные строки песни: «встречать ты меня не придёшь, / а если придёшь – не узнаешь…») и концовка – прощание с самыми близкими и дорогими.

     Отдельно следует сказать о «чу́дной планете». Сначала в голову пришло первое, теперь уже устаревшее, значение прилагательного «чудный»: фантастический, в том числе и пугающе фантастический. Все словари цитируют Гоголя: «Меня устрашили чу́дные рассказы про колдуна». А потом я узнал, что в ГУЛАГе пели такую частушку:

Колыма, Колыма,
Чу́дная планета:
Девять месяцев зима,
Остальное – лето!

     Песня включается в сборники блатных песен, да и слушателям обычно преподносится в качестве таковой, что неверно: в стихотворении нет ни интонационных «взрыдов», характерных даже для талантливых блатных песен, ни малейшего намёка на связь лирического героя с преступным миром. Лирический герой, конечно же, и не политз/к, но «простой смертный», оказавшийся в лагере в силу случайного, несчастного стечения обстоятельств. Не все лагерные песни – блатные, равно как не все блатные песни – лагерные.

27 января 2012