Проза
2012

 

ПРОРОК В СВОЁМ ОТЕЧЕСТВЕ

     Отец моего дедушки был проскуровским водовозом, а ещё подрабатывал музыкантом на свадьбах и других весёлых мероприятиях. Его жена, моя прабабушка, была гораздо моложе мужа, но это не спасло её от измены. «Разбей окно мерзавке, – учили соседки бедную рогоносицу. – Пусть знает!» Они, конечно, имели в виду обыкновенные уличные камни, но моя прабабушка не была такой образованной, как они, и прямо среди бела дня давай колошматить изо всех сил, пока не увидела разбитое вдребезги стекло и свои в кровь изрезанные руки. Чуть Богу душу не отдала. Вот и всё, что я знаю об этой паре. Но больше, чем я, не знает уже никто. Родственники постарше – состарились и забыли, а остальных просто нет.
     Дедушка родился в год, когда умер Антон Палыч Чехов. Русско-японская война тоже началась в тот же год, а через десять лет началась Первая мировая, и дедушка стал зарабатывать на жизнь – продавать газеты. Потом он перепробовал себя почти во всех жанрах (кроме творческих, начальнических и насильнических), а в далёкие двадцатые даже оставил свой след контрабандиста в Турции.
     Когда прошлому веку исполнилась ровно четверть отпущенного срока, дедушка женился на дочери раввина маленькой местечковой синагоги под Винницей, и через год у них родилась моя мама. Потом через два года ещё одна дочка, и ещё одна – тоже через два года. А потом дедушку посадили. Как это могло случиться – рассказал Михаил Александрович Шолохов в своём классическом советском романе «Поднятая целина». Помните, многие крестьяне шли в колхоз, избавляясь от всего лишнего? Вот вступишь в колхоз с коровой или козой, так ещё неизвестно, что с ними там будет. А если её зарезать вовремя, до вступления, то мясо можно продать или съесть самим, да и остальное тоже как-то использовать. Так и в дедушкином сарае, когда он был на работе, кто-то убил свою коровку. Соседи, конечно, не остались в стороне от чужой беды и тут же сообщили, куда следует. Шёл человек с работы домой, думал, его там вкусный ужин ждёт. А его ждал не ужин. Всю жизнь дедушка был уверен, что это бабушка его так подвела. То ли подзаработать решила, то ли на какую другую помощь семье рассчитывала, то ли просто мужик её разжалобил. В общем, разрешила она ему использовать их с дедушкой сарайчик. Так оно было или не так, разрешила бабушка или без её ведома всё было устроено – не знаю. Но дедушка не сомневался, что бабушка виновата, хотя и не ведала, что творила и какие могут быть последствия. Не простил. Отсидел, вернулся, развёлся, забрал двух старших дочерей (восемь и шесть лет) и уехал в Москву, оставив бывшую жену с младшей дочерью. Бабушка с третьей дочкой приехала в Москву уже перед самой войной и начала водить трамвай.
     Этот переезд спас рухнувшей семье жизнь. А вообще у дедушки было шесть жён: три – до войны, три – после. Но первую свою жену, мою бабушку, он не простил даже после войны и даже после всех своих женитьб. На свадьбе моих родителей она в гордом одиночестве танцевала под окнами дома, где гости ели-пили, веселились и поздравляли молодожёнов. В дом зайти не смела: дедушке никто не перечил.
     Бабушка умерла первой, дедушка пережил её почти на пятнадцать лет, его похоронили рядом с ней. В
тот год я написал свой лучший верлибр:

дед не разговаривал с бабушкой 45 лет
30 при её жизни
и 15 после её смерти
их разделяли    обиды
жёны
годы
теперь они лежат рядом
обиды умерли
жёны смирились
время исчезло
я прихожу на кладбище
чтобы побыть всем вместе
я так любил их порознь
1977

     Дедушка подарил мне первую кепку, первый велосипед, первые часы, первое обручальное кольцо – мне и моей невесте. Кепка была его собственным произведением. Дед шил кепки – последнее ремесло в его жизни. После школы я иногда заглядывал к нему в крохотную мастерскую. Дед курил и кашлял. С куревом надо было завязывать.
     А потом вышел какой-то закон то ли против мелкого предпринимательства, то ли он как-то ещё назывался. Но суть сводилась к необходимости подавления мелкособственнических инстинктов для дальнейшего успешного продвижения к светлому будущему. Не знаю, как так получилось, то ли закон был рассчитан на внезапность, то ли дед что-то прошляпил, потому что газет и телека для него не существовало; в общем, в запасе у него была только ночь. Рано утром уже могли прийти с проверкой, а кепок, пошитых по заказу и впрок, было много, и все они, аккуратно сложенные, лежали дома. Даже если в исполкоме о нём забыли, то ведь достаточно одного соседа, чтобы напомнить, а тут половина посёлка знали, кто кепки шьёт.
     Дед купил бутылку водки и всё ночь провёл на кухне: пил рюмками, закусывал, резал свою работу на мелкие кусочки и большими порциями относил на помойку, где коварные вещдоки братались с отбросами и помоечным хламом. Фронтовикам тогда скидок не делали, потому что, по мнению правительства, их было слишком много и экономика могла не выдержать. В ту ночь дедушка плакал.
     Он как-то сказал мне: «Я в жизни копейки ни у кого не украл и много помогал людям. Но по законам этой мелихи¹ я всегда жил не по закону. Ты не знаешь, кто придумывает такие законы?»

     А в начале семидесятых дед начал пророчить. «Знаешь, – сказал он мне, – каждые сто лет власть меняется. Вначале горячо-горячо-горячо – и раз: холодно. Всё. Кончено. Каждые сто лет. Я до этого не доживу, но ты увидишь, как поменяется власть, и вспомнишь меня». Я, конечно, не поверил, но когда пророчество сбылось и власть действительно поменялась в указанный срок, то вспомнил, что меня ещё двадцать лет назад предупреждали. А я не поверил, вот и оказался застигнутым врасплох историческим процессом.
     Когда я поступил в институт, дедушка сказал мне: «Ну что ж, в добрый час. Вначале будешь пять лет бесплатно учиться, а потом всю жизнь бесплатно работать».
     Сбылось и это пророчество.
     До второй моей свадьбы дедушка не дожил, но и на первой его тоже не было. К тому времени он тяжело болел; вставал, только чтобы дойти до туалета. После загса мы с женой приехали к нему. Это была их первая встреча. Дедушка посмотрел на мою избранницу и тихо сказал ей: «Сыта с ним ты не будешь. Но и с голоду не помрёшь».
     Сбылось и это пророчество.

     Болезнь мучила его несколько лет. В больнице с ним немного повозились и отправили домой из гуманитарных соображений, мол, пусть умрёт в своей постели. После этого дедушка умирал в своей постели ещё года три. Иногда он звонил мне и просил срочно приехать: «Я должен тебе рассказать что-то очень важное – с глазу на глаз». Мы жили не рядом, и приехать не всегда получалось, а когда приезжал, то рядом всегда неотступно сидела его жена – моя седьмая бабушка (две настоящие + ещё пять дедушкиных жён = 7 – священное число!). Дед тайно подавал мне знаки, мол, в её присутствии разговор не получится. Но она вставала только тогда, когда вставал я, и выходила, только когда я выходил, и возвращалась мгновением позже меня. Дед смотрел в никуда с великой печалью обречённого, мол, что же мы теперь можем поделать. Авось в следующий раз повезёт. Но этот сюжет не менялся ни в следующий раз, ни в последующий, никогда…
     «Может, клад где спрятал? – думал я. – Всё-таки контрабандистом был – не хухры-мухры. Конечно, там не сокровища султана, однако… "О сколько нам открытий чудных готовят просвещенья дух… и случай, бог изобретатель..."» А она всё сидит и сидит, и смотрит на меня, как на родного. Всем клад нужен, понятно же… Я смирился. Грозный дух дедушкиного пророчества витал над моей жизнью и не давал разбогатеть.
     А может, всё было гораздо проще, и седьмая бабушка просто боялась, что в её отсутствие он скажет о ней что-нибудь не то, обидное что-нибудь… Она жаловалась, что дедушка ругает её, возводит напраслину, мол, вышла за него замуж из корыстных побуждений, и теперь, когда он уже ничего не зарабатывает, и даже не подрабатывает, желает только одного… ну и так далее. Седьмая бабушка говорила, что всё это страшно несправедливо и что эти разговоры доводят её до слёз… Сказать, что дедушка тяжело переживал свою беспомощность, – ничего не сказать. Понятно, что по этой причине какие-то вещи могли ему и померещиться. С другой стороны, кто знает, что мерещилось седьмой бабушке? Кому там что показалось или послышалось, было ведомо разве что Богу, если только Его интересуют такие вещи.
     Седьмая бабушка знала и любила моего дедушку ещё до войны, терпеливо переждала всех его жён и взяла то, что осталось. В этот последний период, когда он уже почти не вставал, она ухаживала за ним, как мать за ребёнком, и в родне вошло в поговорку, что ей надо поставить памятник при жизни. Похоронили её в самом начале девяностых на новом, Домодедовском, кладбище. Я не знаю, как оно выглядит сейчас, но тогда, зимой, это кладбище было бесконечным и страшным: снег и плиты, плиты, плиты – ничего больше.
     Детей у седьмой бабушки не было. Когда дедушка умер, она сказала мне, что прожила с ним лучшие годы своей жизни. Ей было хорошо с ним, интересно, хотя седьмая бабушка всегда много читала, а дедушка никогда ничего не читал, кроме самых простых надписей из окружающей среды.
     Дедушку любили все, кто его знал, с удовольствием приглашали составить компанию, даже молодёжь, то есть ровесники моих родителей. «Твоему бы деду образование, – говорил мой дядя, – это Кукрыниксы». В дедушке было много юмора и щепотка той самой соли, которая сделала бы его жизнь совершенно другой, будь он сыном не водовоза, а хотя бы аптекаря. Конечно, в столь необычный век, как двадцатый, и с кухаркиными детьми случались всякие чудеса, но мой дедушка в чудеса никогда не верил, и они шарахались от него как чёрт от ладана.

     Я был его старшим внуком и очень гордился, что из шести дедовых жён пять знал лично. В детстве, когда у дедушки и его очередной избранницы собирались гости, вдруг начинал всем громко рассказывать, сколько у него было жён, перечисляя всех поимённо. Хотел произвести впечатление на публику. Дедушке, конечно, было стыдно, что старший внук у него такой дурак, но он ни разу не сказал мне об этом. Вообще, деликатный был человек. Я не знаю, учился ли он когда-нибудь хотя бы в первом классе, но при детях и внуках, даже когда они выросли и превратились в абсолютно взрослых людей, дед сроду словом грубым не обмолвился, не говоря уже о ненормативной лексике.
     В одну из последних наших встреч он сказал: «Мне уже не подняться, а ты уедешь. Это произойдёт не так скоро, но произойдёт. Не знаю, повезёт ли тебе. Но там всем будет наплевать, кто ты, что ты, откуда ты, кто твои родители и кто твой дедушка… Это плохо, конечно. Но иногда ничего другого и не хочется».

     Сбылось и это, последнее, пророчество моего дедушки.

     Когда умру, обязательно спрошу его: что же он хотел рассказать мне тогда?

10 июля 2012

¹ Мели́хе (ударение на втором слоге) – так звучит на идиш слово «государство» (украинско-румынское произношение).