Проза
2016
Навстречу Дню Защитника Отечества
Птичка нагадила на стекло
Про интэркалчэрэл комъюникейшн
Можно ли спорить о ценностях?
Неопровержимые глупости
Мир вашему дому
Как сделать человека счастливым
О воссоединении семей
Ленин жив
О строительстве
Бродский
Вопрос старый, ответ… тоже старый
Про старое
НАВСТРЕЧУ ДНЮ ЗАЩИТНИКА ОТЕЧЕСТВА
Никак не могу найти эту фотографию, где я в военно-морской форме поглощён чтением книги, на обложке которой написано: Ленин. На самом деле, Ленина я прочитал несколько позже – зато всего. А эта фотка была сделана для гарнизонной газеты, когда от командира части потребовали дать материал о слушателях партийной школы при Политотделе (гарнизона), а в тот момент я оказался единственным на всю часть слушателем. Дело было на Новой Земле, и служил я на Северном флоте, в береговых частях, в роте хозяйственного обслуживания, которая была создана Высшим военным командованием для обеспечения разгрузо-погрузочных работ во время навигации, ну и таскания тех же самых мешков и ящиков из одного места в другое в остальное время года, когда Полярный день сменялся Полярной ночью, и вокруг становилось темно, как в могиле.
Мы бы вообще не считали себя военнослужащими, но ежегодное испытание атомной бомбы вблизи пролива Маточкин Шар напоминало нам, хотя бы раз в году, о долге, о секретности и о высоком подлинном смысле нашего вялотекущего существования: не будем испытывать свою атомную бомбу под землёй – Америка испытает их атомную бомбу на наших головах. И когда в середине октября «Голос Америки» торжественно сообщал, что атомный адмирал Вощинин прибыл на полигон Новая Земля, мутная волна национальной гордости накрывала нас с головой, и мы переживали милитаристский катарсис от сознания собственной причастности к величайшим событиям мировой истории.
Когда-нибудь я обязательно покажу вам эту фотографию; может быть, даже очень скоро, и вы страшно удивитесь, потому что выгляжу я на ней лет на двенадцать-тринадцать, будто вырядился матросиком для школьного утренника. А ведь мне тогда было двадцать лет! Всё дело, видимо, в моей долгоиграющей инфантильности, поэтому внутренний мир самым беспощадным образом сказался и на моей внешности. Что в душе – то и на роже, не сразу – так потом. А у меня получилось и на роже, и на телосложении. Меня и сейчас-то не каждый свысока разглядит, а в армии, то есть на флоте я всё-таки почти на голову подрос, да и в плечах раза в полтора раздался. Представляете, чем я пришел в советские вооружённые силы? Помню, в первые же дни, в офицерской бане (а мылись мы в ней, потому что её наша рота обслуживала) один сундук (так называли у нас сверхсрочников) сказал другому сундуку: «Этих военкоматчиков надо расстреливать. Ты посмотри, кого призывать начали!» И показал на меня правой рукой. Рука немного приподнялась, и сундук стал похож на памятник Ленину – только голому… На всякий случай, я отошел.
Командир роты (до сих пор помню звание и фамилию – капитан Шаповалов) был человек простой, но добрый и внимательный. Это я на полном серьёзе! Он меня где-то через месяц вызвал в кабинет и спросил:
– Ну что, не притесняют тебя здесь как еврея?
– Да нет, – говорю, – не притесняют пока. Ни как еврея, ни как нееврея.
– А ты, что, не еврей?
– Еврей. Но не все же знают.
– Тоже верно, – сказал он. – Ладно, если что, не бойся пожаловаться.
Так вот, капитан Шаповалов, учитывая мои анти-военные физические данные, стал с первых же дней думать, как избавить меня от этого разгрузо-погрузочного кошмара. Безоговорочно считаю, что главным побудительным мотивом тут было человеколюбие, самый что ни на есть гуманизм во всей его искренности и полноте. Но не исключаю также, что капитан и за себя немного побаивался: вот свалится на меня мешок с мукой или ящик с патронами – и всё. Пикнуть я не успею, а найдут меня не сразу по причине явного несоответствия объёма и площади падающего на человека тела и тела упавшего от удара и тяжести человека, то есть моего тела. Конечно, можно придумать внятно-приемлемую отписку для начальства и какую-нибудь героическую смерть в утешение родителям, но всё равно неприятно. Вот и предложил он службу библиотекаря (библиотека части, как и офицерская баня, тоже была закреплена за нашей ротой). Но я сразу испугался и сразу отказался. Тут бы мне точно припомнили и что еврей, и что из Москвы, и что картошку медленно чищу… Тогда Шаповалов удумал отправить меня в школу поваров. Но друзья, рабочие ребята с хорошо развитой интуицией, сразу почувствовали, что с моим темпераментом я два года не протяну в четырёх стенах среди восьми котлов и одних и тех же четверых сослуживцев. Они же и подсказали выход: «Пойдёшь в госпиталь, а пока вспоминай свою историю болезни – с самого детства». Я так и сделал. В кабинете сидел врач – капитан-лейтенант, который два раза читал нам лекции, причём, половину времени занимали шутки про онанистов.
– Чего тебе?
– У меня блефарит. Скажите, пожалуйста, с таким заболеванием можно по двенадцать часов каждый день крутиться над паром?
– Что ты душу из меня тянешь, как иуда? Говори, что надо.
– Надо, чтоб на повара не послали учиться.
– Пар твою болезню не усугубит. Подохнешь, как и все мы, от другого. Но справку я тебе дам, раз не хочешь быть поваром. А то ещё отравишь кого-нибудь.
Я поблагодарил, взял справку и ушёл. Принёс справку Шаповалову. Он усмехнулся:
– Значит, с глазами что-то не в порядке? Ладно… Я тебе помочь хотел, но ты сам всё решил. Будешь с грузами уродоваться два года… Как большинство в роте.
Я и уродовался. Правда, получилось не два, а полтора. Я стал старослужащим, и «под занавес» меня отправили на заслуженный отдых – светлыми ночами охранять гражданский объект: магазин с продуктами и тряпьём, точнее – читать и спать в соседней с ним сторожке. Там-то и началось тотальное прочтение Ильича. Шаповалова к тому времени уже давно не было в роте – перевели на Большую Землю. Но тогда, во времена моей армейской, то есть флотской молодости, он так и не отказался от своей задумки хоть как-то облегчить мою военно-морскую участь. Ранней осенью 1969 года опять вызвал меня в свой кабинет:
– Пойдёшь учиться в партийную школу при Политотделе.
– А почему я?
– У тебя всё-таки за плечами десятилетка, большой город, мама-учительница… Кого мне посылать? … … … Их что ли? – спросил он, назвав несколько фамилий. Это были хорошие ребята, но они, кажется, совсем не разговаривали. То есть, может, и разговаривали, но так, что никто не слышал. Или слышал, но сразу забывал. Уже не помню, как называется это явление. Оно никому не мешает, но можно по морде получить, если пытаться глубоко вникать. – Зато освобождаешься от строевых занятий, – бодро и радостно продолжал Шаповалов. – В школе будешь в это время, мозги свои прочищать будешь. И вообще, я тебя не спрашиваю, а направляю. Вопросы есть?
– И что, теперь в партию придётся вступать? Я ещё не созрел, – завёл было я обычную для таких случаев народную песню.
– Не придётся, – перебил меня Шаповалов. – Захочешь – вступишь, не захочешь – не вступишь. Насильничать в таких случаях никто не будет. Опять же, для института пригодится; увидят и скажут: дельный парень, не терял времени в армии, учился, пополнял свой багаж.
– Ну да, багаж, – тяжело вздохнул я, к тому времени уже зная, что может пригодиться для института…
Ну а потом меня сфотографировали для гарнизонной газеты. Как слушателя партийной школы и отличника боевой и политической подготовки. Про отличника я узнал только из публикации.
Но один раз всё-таки почувствовал себя настоящим воином. Взяли мы тогда закреплённые за нами «калаши», и повезли нас в Долину Смерти. Так называли здесь снежную пустыню между Белушьей Губой (посёлком-столицей архипелага) и Рогачёвым (посёлком, где был аэродром, куда завозили военных и гражданских людей и разные грузы с Большой Земли). Может, были в этой Долине Смерти какие-то редкие боевые «точки», а может, не были. На то и военная тайна, чтоб не все её знали и при случае не могли передать врагу, даже если очень захочется. В общем, заняли мы огневую позицию, показали нам наши мишени… Я уж не помню, как мы стреляли: очередями или как-то по-другому…
– Ты куда палил? – угрожающе спросил меня сундук, когда «война» закончилась и профессионалы ознакомились с её результатами.
– По мишени.
– По чьей?
– По своей.
– Ё. Т. М. !!! !!! !!! Там ничего нет! Даже в молоке!
Даже в столбике!.. … …
Далеко улетели пули мои, догоняя северный ветер… Надеюсь, никого не убил.
22 февраля 2016
ПТИЧКА НАГАДИЛА НА СТЕКЛО
Птичка нагадила на стекло. На стекло окна в большой комнате, где стоит мой письменный стол. И когда я сажусь за письменный стол, чтобы подумать и написать о высоком и вечном, то вижу размазанное говно, заслоняющее от меня зелёные пальмы и свет небес. Завтра пойду к менеджеру и попрошу вернуть мне свет небесный в его первоначальном виде, не искалеченном свободным птичьим полётом. Хотел написать «помётом», но подумал, что это будет уж слишком. Ведь только что написал про эту субстанцию (по словарю Даля), и если рядом поставить родственное слово, пусть и менее энергичное, то у читателя может начаться искажённое восприятие действительности. Ведь слово произнесенное, тем более – написанное, и есть тот мир, в котором мы живём. Поэтому пойду завтра к менеджеру и просто попрошу его помочь, и мы оба сразу окунёмся в прекрасный мир взаимопонимания и взаимопомощи. Мой менеджер – носитель библейского имени Адам, что означает ЧЕЛОВЕК. Светлый человек, отличный профессионал, египтянин… Он занесёт мой призыв о помощи в компьютер, и на следующий день ко мне придёт Рэй. Это романтическое для русского слуха имя на разных языках означает милосердный, лучезарный, царственный, а также мудрый советник и могущественный защитник. Рэй – классный парень, мастер на все руки, мексиканец… Он меня не раз выручал. Даже тогда, когда мог и не выручить. Не обязан был. Но выручил! Потому что Рэй – как мой дедушка. Уравновешенные люди не раз говорили моему дедушке: «Ты слишком добрый, Мендель. Люди этого не ценят, а ты распыляешься». На что дедушка неизменно отвечал: «Надо делать добро людям: мы не знаем, что ждёт наших детей». Я считаю, это правильный подход к жизни. Вот и Рэй тоже так считает – как дедушка и как я. Поэтому выручает меня даже тогда, когда мог бы со спокойной совестью улыбнуться и сказать, что у него сейчас вызов в другую квартиру, или даже в другое здание, мол, и завтра не жди. Он обязательно придёт, как только увидит в компьютере мой призыв. И я покажу ему продукты внутреннего распада на внешней стороне оконного стекла большой комнаты, где стоит мой письменный стол. Только боюсь вот, что всё там так вделано и впаяно, что помочь можно только с улицы, если поднять человека на устойчивой площадке специальным краном, как если бы он собирался красить фасад здания. А такую технику могут скоро и не прислать. Рэй вздохнёт и посоветует дождаться дождя. Помните, фильм такой был: «И дождь смывает все следы»? У нас его на Московском Международном в 1973 году показывали. Но период дождей в Калифорнии закончился на прошлой неделе, и было их всего несколько, или чуть больше. Значит, придётся ждать почти год; да и то не факт, что струи за моим окном прольются в правильном направлении. Можно, конечно, обратиться к конгрессмену, к самому сенатору даже. Или написать президенту Обаме. Они, кстати, мне оба пишут: Барак и Мишель, супруга его. Здесь так принято в трудную минуту: непростые американцы, вроде президента или его жены, пишут письма миллионам простых американцев, вроде меня, мол, в суровый для родины час никто не может уклоняться, а должен поддержать. Я бы с радостью, но посмотрите, какое, милые, у нас тысячелетье на дворе. Время моё утекло, подобно дождевым каплям в мутной реке, себя-то еле поддерживаю. Вообще, наше поколение – до странности необычное. Помню, давным-давно, когда мы были молодые и розы красные росли, то есть задолго до роковой военной авантюры в Афгане, задолго до Перестройки, до массового, в одночасье, Исхода, мой друг Илья, перефразируя известный нам с детства анекдот, доверительно сказал мне:
«Вот встаю утром и весь день об одном только и думаю: как бы жопа до вечера не отвалилась…». Но тогда это было метафорой, а сейчас не совсем уже и метафора. Конечно, Барак и Мишель моего бездействия не заметили, только обращаться к ним всё равно бесполезно. Что им теперь моё окно? В своё бы успеть вовремя выскочить, пока не накостыляли за внешнюю политику и реформу здравоохранения. Я-то лично ничего против этой реформы не имею, тем более что пока ещё неизвестно, чем всё это закончится. Но, подобно Обаме, на здравоохранении я не наживался, и вообще не занимался ни легальным, ни нелегальным ограблением трудящихся и государства. А вот некоторые занимались, потому что в нашей стране все, кроме меня, постоянно чем-то заняты. Так что Бараку точно не до меня. А пока выберут Хилари или кого-то другого, птичка нагадит ещё не раз.
23 февраля 2016
P. S. Сегодня пришёл Рэй, и стекло стало чистым.
24 февраля 2016
ПРО
ИНТЭРКАЛЧЭРЭЛ КОМЪЮНИКЕЙШН
Я хоть и заканчивал московский ИНЯЗ, но всего лишь заочку, да и студентом был неважным. Поэтому после 10 лет профессионального застоя мой английский превратился в мёртвый язык. Ну, почти в мёртвый… Переселившись в США и решив немного оживить мертвеца, я выбрал колледж у океана, где начал изучать «интэркалчэрэл комъюникейшн»1. Так назывался избранный мной предмет, суть которого учёные мужи трактуют как межкультурную коммуникацию, то есть общение между представителями разных культур. Авторы учебника не щадили свой многострадальный американский народ, добираясь до святая святых загадочной американской души и на все лады расписывая и разоблачая её чёрствость и практицизм. Мол, американцы много мигрируют, стремясь к перманентному улучшению своего материального положения, и поэтому избегают устойчивых эмоциональных связей. К чему эти связи, если сегодня ты здесь, а завтра – там! В общем, чтоб не скучать, не ностальгировать, не размазывать бесполезные сопли по своим фэйсам. Этот беспощадный учебник учил нас, что в разговоре с американцами недостаточно лишь слушать, что тебе говорят. Не меньше, а то и больше внимания следует уделять тому – как говорят: следить за выражением лица, за интонациями. И если американец говорит, что всё у него в порядке, а у самого рожа кислая, то не верь ушам своим. Врёт подлец! Не всё у него в порядке, а скорее всего – всё не в порядке, иначе бы улыбался, как миленький. Но если ты разговариваешь с выносливыми американцами (а таких среди них большинство), то вообще труба… потому что ни мимика, ни жесты тогда уже тебе не помогут: американская ложь будет обволакивать тебя, как густой туман, а пыль в глаза будет лететь так, будто ступил ты в пустыню Гоби при самом большом ветре. Потому что самое главное для американца – это чтобы все думали, будто у него всё отлично, всё Ок, всё так, как только может быть у человека, достигшего всего, чего можно, и даже нельзя, достичь в жизни. Вот такие они упёртые люди. Если, скажем, у американца рак, то он будет так тебе улыбаться, как будто у него не такой рак, как у всех, а хороший рак, от которого люди не умирают, а напротив, дольше живут. Понятно, что улыбка эта всё равно его не спасёт, но он почему-то считает, что его семье и друзьям будет лучше, если он улыбается.
Самым страшным для меня было прочитать в этом учебнике, что если американец или американка приглашает тебя в гости, но при этом дату и время не называет, значит, видеть тебя не хотят. Если говорит, например, «си ю сун»2 – и всё, ни слова не добавляет, то можешь спокойно отправляться хоть на три буквы, хоть на десять: больше вы всё равно уже не увидитесь. И это не только «интэркалчэрэл комъюникейшн». Со своими – то же самое. Просто мрак какой-то… «Ну и влип ты», – преследовал меня внутренний голос из популярного анекдота. Правда, некоторые, уже пожившие в Америке и видавшие виды иммигранты, видя моё удручённое состояние, утешали и говорили, что в воспитательных целях учебник сгущает краски, готовя нас к новому быту и новым поприщам. Мол, на самом-то деле, американцы не такие уж плохие ребята. Они просто не любят суетиться, когда рутина, когда время течёт спокойно и каждый в состоянии постоять за себя сам, не навешивая собственные проблемы на шею ближнего. А вот когда приходит беда – американцы проявляют удивительную сплочённость и дисциплинированность: один за всех – все за одного. По крайней мере, так они о себе думают и считают такое поведение правильным.
– А может, учебник написали такие же, как мы, иммигранты, только неудачники? – с надеждой спрашивал я бывалых. – Хотели разбогатеть – да не вышло, вот и сводят теперь счёты с Америкой, клевещут на её вольнолюбивый и трудолюбивый народ…
– А что, всё может быть, – охотно соглашались бывалые. – В этой стране – всё может быть: зыс ыс Эмэрика, бадди!3
На занятиях мы как бы опыты сами над собой ставили. «Давайте пронаблюдаем, – говорила профессор, – как приветствуют друг друга при встрече представители разных культур. Представьте, что вы идёте по улице и встречаете хорошего приятеля, с которым давно не виделись. Начали!» И вызывает попарно представителей то одной этнической группы, то другой, то третьей, и пошло-поехало… Некоторые этнические разновидности чуть ли не на шею бросались друг другу от восторга, похлопывали по плечу, ободряли соплеменников боевыми кличами… В общем, только что не плясали и не стреляли, а так – всё делали. Мы от души веселились, хлопали в ладоши и с любопытством ждали следующую пару. А потом вышли две совсем молоденькие японочки, встали за километр друг от друга и едва заметно кивнули. Ну, мы давай опять хохотать, потому что в контрасте с наиболее экзотическими парами это выглядело как хорошо подготовленное и мастерски выполненное домашнее задание.
Так прошло полгода. Мой английский слегка оживился, а самое главное – мне казалось, что теперь я теоретически вооружён для погружения хоть на самое дно любой культуры, прижившейся и пустившей корни на моей новой родине. Но очень скоро выяснилось, что эти драгоценные сведения мне не пригодятся, что Америка – сама по себе, а я – сам по себе, и каждый будет идти своим путём, как и в прежние времена, ещё до встречи и первых приветствий.
И вот, пару лет назад, когда я уже начинал подумывать, как буду отмечать свой четвертьвековой юбилей пребывания в Новом Свете, у меня совершенно неожиданно начались практические занятия по «интэркалчэрэл комъюникейшн».
Из Маленького Тегерана на престижном западе нашего графства я перебрался в Корейский квартал, Koreatown, где жили, в основном, корейцы, хотя часто встречались и латиноамериканцы, реже – афроамериканцы, совсем редко – армяноамериканцы и филиппинцы, а уж из бывших россиян, кроме меня и моего сына (старшего близнеца Миши), просто никого не было. До этого жизнь никогда не сводила меня с корейцами; лишь однажды, лет 20 назад, Миша, тогда ещё маленький, пожаловался на своего одноклассника – корейского мальчика, который сказал ему, что корейцы цивилизованнее европейцев. «Это видно даже из того, – сказал он Мише, – что мы едим мясо палочками, а вы тыкаете в него острым металлом, чтобы потом отправить его себе в рот». Услыхав такое, и взрослый растерялся бы и вряд ли нашёл слова, чтобы постоять за Европу. Он даже не сказал «форк»,4 заменив этот простейший звукоряд мрачным «шарп метэл»,5 которым человекообразные европейцы тыкают в мясо. Мол, не так уж и далеко вы удалились от того времени, когда ваши предки охотились на мамонтов и добывали огонь трением сухих палочек. Короче, осадок у меня после этого ребёнка остался. Но уже первые две недели жизни в Корейском квартале выветрили его полностью – как и не было никогда. Мне нравились корейцы: спокойные, вежливые, немногословные, а незнание корейского языка только усиливало ощущение надёжности и – в хорошем смысле этого слова – простоты жизни в Корейском квартале.
Несмотря на исключительную остроту корейской кухни, я всё же не мог отказать себе в удовольствии хоть изредка посещать корейские рестораны. Потому что вкусно и потому что всякой отравы там точно не было. Понимают люди, что для своих готовят. Там, в этих ресторанах, вышеупомянутые практические занятия по «интэркалчэрэл комъюникейшн» и начались. Вилки-то, чтобы тыкать в мясо, у них были, а вот ножей не было. Ни металлических, ни пластиковых, ни деревянных – никаких. Как они ели без ножей – до сих пор не понимаю. Не будешь же человеку в рот смотреть, тем более когда он ест. Может, палочками как-то разделяли большой кусок на маленькие; может, крошили даже или чтото ещё вытворяли, совсем уж запредельное… Не знаю! Не видел, не участвовал, не подражал… Поначалу я пробовал просто откусывать от поднятых на вилку больших кусков, но однажды чуть не подавился и с тех пор стал приходить в корейские рестораны со своим ножом. Дождусь, когда на меня никто не смотрит, и быстро-быстро нарезаю мясо маленькими кусочка-ми, после чего так же быстро вытираю нож матерчатой салфеткой и кладу обратно в карман. Сами понимаете, чего я боялся: вот возьмут и примут меня за того, кем я никогда не был. И ведь не возразишь – мало ли психов шляется по миру с холодным и огнестрельным оружием. В душу не заглянешь, всех не проверишь, а рисковать не хочется. Поэтому я проявлял повышенную осторожность, чтобы меня не засекли с ножом. Но один раз всё же не уберёгся. Засекли. Вежливо выслушали мои объяснения. И тоже вежливо предупредили, что в следующий раз вызовут полицию, если я приду к ним с ножом. С тех пор я больше не ходил в тот ресторан. Ходил в другие, где меня с ножом ещё не видели.
Но самые большие впечатления ждали меня в бане. В двух шагах от моего дома. Повезло невероятно. Всего за десять долларов хоть весь день парься: хочешь – сухим паром, хочешь – влажным. В сауне на трёх полках, одна выше другой, сидят корейцы и смотрят на огромный экран на противоположной стене. А там – всё самое свежее, прямо из Сеула: новости, концерты, аналитические программы и прочие маленькие радости простого корейца. Песни, в основном, душевные, чувствительные, про любовь… Кое-кто, заслушавшись, даже забывает, зачем пришёл, и начинает тихо подпевать, вспоминая первую девушку и далёкую родину в незавершённом кольце из трёх морей, овеваемую муссонами и с четырьмя отдельными временами года. Всё так трогательно, прозрачно и по-человечески, как чей-нибудь ежегодный доклад в Организации Объединённых Наций. Светлая печаль понесла меня на самую высокую полку и, не совсем рассчитав, я легонько, но звучно ударился о потолок. Корейцы и ухом не повели. Как если бы меня здесь не было вовсе, а просто облачко пара взлетело ввысь и там же тихо опустилось, никого не тревожа. «Какие молодцы эти корейцы, – с благодарностью подумал я. – Какие тактичные, славные люди… Наши бы уже обкомментировали, обсмеяли, обшутили, а то и оплеуху отвесили – для равновесия. А эти – нет… Тонко чувствуют ситуацию и общечеловеческую природу. Хорошо, что я живу теперь среди них – мир будет в душе».
А через несколько месяцев, в главном зале, какая-то сволочь разлила на полу что-то скользкое и не вытерла. Я возьми и вляпайся в эту мерзость, тут же накрыв полтора метра напольной плитки задней стороной тела. Корейцы – и ухом не повели. «Ну и суки, – подумал я. – Наши бы уже подлетели, руку протянули, спросили, головы склонив, не нужна ли помощь, звонить ли в эмёрджэнси…6 Гардов бы на ноги подняли!.. А этим – хоть бы хны, будто так мне и надо: упасть и лежать на плитке в их бане». Психологически и морально я был раздавлен, смят, уничтожен… Даже такие слова как «разочарование» и «отчаяние» бессильны приблизить хоть кого-нибудь к пониманию моего тогдашнего состояния. Ведь я верил в этих людей. Они были для меня, можно сказать, последней надеждой в этом страшном мире «интэркалчэрэл комъюникейшн», где все надеются не на любовь и милосердие, а на атомные бомбы и ракеты с ядерными боеголовками.
К счастью, падение оказалось удачным. Ни головы, ни спины, ни задницы я не повредил. Вообще ничего не повредил. Встал, смыл скользкую гадость с ноги и пошёл в сауну слушать корейские песни. Но это был уже другой человек. Я был другим человеком. Экран оказался пустым, и в сауне стояла очищающая тишина. На средней полке сидел кореец моих лет и улыбался своим мыслям. Я подсел рядом и всё поведал ему; как говорил классик, мне надо было сбросить груз разительного впечатления. Кореец моих лет необидно засмеялся и сказал, что я заблуждаюсь. Что всё совсем не так, как мне кажется. Просто мужики увидели, что упал я не фатально и сам легко поднимусь. Зачем же, мол, драматизировать ситуацию и конфузить упавшего, будто он совсем уж старенький инвалид. «Ага, – съязвил я, – понятно. Надо, чтобы голова отлетела или что-нибудь ещё. Тогда станет ясно, что человеку требуется помощь. А если просто растянулся на плитке, в чём мать родила, то и пусть сам подымается, даже его самочувствием не нужно поинтересоваться». Мужик опять необидно засмеялся, и тут же включился телевизор. От смеха, что ли?.. «Как они могли увидеть, что всё в порядке? – орал я, пытаясь перекричать огромный экран. – А вдруг у меня вся задница в крови, просто ещё не натекло… Разве такого не может быть?» Кореец опять посмотрел на меня, опять ничего не сказал, но больше не смеялся, а уставился в экран, давая понять, что разговор окончен. Но прочитать ответ в глазах я успел: «Потому что мы корейцы. Мы всё видим. А вот вы до сих пор не научились мясо палочками есть».
27 февраля 2016
1 Intercultural communication (англ.) – межкультурная коммуникация, межкультурное общение. Не будет ошибкой, если перевести и как межэтническое общение. В английском языке термин толкуется более широко, включая также и общение между представителями различных социальных групп.
2 See you soon (англ.) – скоро увидимся.
3 This is America, buddy! (Англ.) – Это Америка, дружище!
4 Fork (англ.) – вилка.
5 Sharp metal (англ.) – острый металл.
6 Emergency (англ.) – скорая помощь, неотложка.
МОЖНО ЛИ СПОРИТЬ О ЦЕННОСТЯХ?
Написать эти заметки меня «подтолкнули» две маленькие ФБ-шные публикации, рекомендованные нам давним имхонетовским другом Виктором Пратусевичем: https://www.facebook.com/victor.pratusevich/posts/1107827822595399 https://www.facebook.com/victor.pratusevich/posts/1107827012595480
Темы хоть и не новы, но в породившей их среде будут, видимо, ещё долго оставаться среди самых болезненных и актуальных. В своей заметке Денис Драгунский пишет о непреодолимом конфликте и невозможности взаимопонимания между «человеком демократическим» и «человеком тоталитарным». Алёна Солнцева, вроде бы, предлагает выход – Исход едва ли не в библейском смысле этого слова. Но жанр поэтического мини-эссе (этот текст вполне можно назвать и стихотворением в прозе) подсказывает, что автора нельзя понимать буквально. Да и так ясно, что у большинства представителей либерально-демократического (не по Жириновскому) меньшинства граждан России (тем более вместе с семьями) просто не будет такой реальной возможности – даже если бы все они как один захотели, что тоже трудно представить. Исход Алёны Солнцевой – это метафора сродни знаменитым строкам Окуджавы: «Возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке». Драгунский в своей заметке никакого выхода не предлагает, но наверняка солидарен с Солнцевой, как и все, кого она считает своими единомышленниками, к кому обращается.
Но вопрос-то всё равно повисает в воздухе, точнее – давно уже повис: что будет в стране, какой она может найти выход, если предположить, что это не обязательно «пулевое решение» или какая-нибудь иная, не менее кровавая, катастрофа?
Историки, социологи, публицисты уже давно пытаются обнажить самый глубокий, воистину трагический пласт проблемы, когда пишут о двух различных культурах, о двух разных народах, живущих в одной стране, говорящих на одном языке и, казалось бы, вместе творящих одну историю. Несмотря на спорную логику заключительного абзаца и злободневные политические привязки, заметка Драгунского, в конечном итоге, тоже о самом главном: о базовых нравственных ценностях и представлении людей о справедливости. Помню, как меня самого поражало, когда пытались в чём-то оправдать Гитлера, ссылаясь на всё те же автобаны и некоторые социальные программы. Да и самому не раз приходилось повторять (кажется, в связи с нашумевшей в своё время статьёй Прилепина), что даже тысяча Больших театров, миллион атомных бомб и какое угодно количество чугуна и стали на душу населения в стране не могли бы оправдать отсутствие независимого суда, систематический произвол карательных органов и массовый террор против гражданского населения, тем более – в мирное время. Но ни разу не переубедил того, кого хотел переубедить. Так же и заметка Драгунского, убедительная для тех, кого, в общем-то, ему ни в чём убеждать и не надо, вряд ли переубедила хоть одного из тех, кого, возможно, ему хотелось бы переубедить.
У меня создалось устойчивое впечатление, что подавляющее большинство участников бесконечных полемик на исторические и политические темы в сети, в печати, на радио и ТВ (не о пропагандонах речь) на полном серьёзе полагают, что обладают если не истиной в последней инстанции, то чем-то весьма к ней близким, то есть таким объёмом знаний, такой мощью аналитических способностей… и такой степенью объективности, что у них ровным счётом нет никакой необходимости сомневаться в собственных ценностях, критериях, представлениях и им надо лишь наращивать фактический материал и публично озвучивать замеченные, а чаще – предполагаемые, причинно-следственные связи между этими фактами. Например: НАТО расширяется на Восток. Видимо, хотят напасть на Россию и уничтожить её. В связи с этим вспоминается анекдот из моего детства. Папа уезжает в командировку и просит Вовочку вести дневник и записывать в него всё, что происходит вокруг. «И обязательно, сынок, делай выводы, чтобы научиться думать. Например: произошло то-то и то-то; вывод – видимо, теперь произойдёт вот это». Возвращается папа домой, открывает Вовочкин дневник и читает: «К маме в гости пришёл дядя Коля. Они попили чай, посмеялись, потом сняли трусики и ушли на террасу. Вывод – видимо, теперь сядут на горшочек».
Кстати, вот альтернативная и, на мой взгляд, более убедительная точка зрения, почему НАТО расширяется на восток. Потому что ВПК, обслуживающим НАТО, нужны новые заказы и прибыли, а натовским генералам – новые должности и звёзды на погонах. Воевать же с ядерной Россией никто не собирается: сумасшедших нет, самоубийц нет.
Возможно (сомневаюсь, но возможно), когда-нибудь всплывут документы, подтверждающие одну из точек зрения. Но тогда не нужна будет дискуссия по теме. А пока нет ничего, кроме ещё одного повода для пропаганды. Между прочим, характерную для последних лет военно-шовинистскую истерию в российских государственных СМИ можно объяснить не только задачей укрепления существующего в стране политического режима, но и «озвученным» чуть ранее (правда, в отношении «противоположной стороны»): производители смерти – ВПК – и генералы почуяли запах жареного, запах денег…
Три вопроса:
1. Возможна ли в России сейчас / в ближайшем будущем стабильная развитая демократия, как в большинстве европейских стран?
2. Тот же вопрос – но касательно обозримого будущего.
3. Тот же вопрос – но касательно далёкого будущего.
Берём первый вопрос. Четыре типичных ответа:
1) да, возможна;
2) невозможна, но бороться за неё всё равно надо, потому что это уменьшает уровень политической и гражданской несвободы в стране, то есть всё равно приносит пользу;
3) невозможна, и надо отказаться от какой бы то ни было деятельности в этом направлении; хочешь что-то изменить в российской политике – иди во власть и добивайся тех улучшений, которые реальны;
4) демократия для России – беда: это доказали семнадцатый год и девяностые годы прошлого века.
Вопрос: какой их этих ответов можно считать правильным? Ответ: они равноценны, и среди них нет ни одного правильного или неправильного.
На речевом уровне, устном и письменном, общественная борьба между либерал-демократами (опять же, по сути, а не по Жириновскому) и национал-государственниками становится всё более агрессивной (особенно – что естественно – со стороны тех, за кем власть и сила) и всё более бестолковой (с обеих сторон). Участвующие стороны ошибочно принимают за полемику обмен ничего не значащими для оппонентов мнениями, а за объективную аргументацию факты и утверждения, которые убедительны и выстраивают логические цепочки только в определённой системе нравственных и мировоззренческих координат, а в других системах выглядят ублюдочными и даже смешными. На ТВ, например, убедительнее смотрится тот, чьи ораторские и актёрские способности изощрённее. Это среди тех, кто говорит то, что нам хотелось бы услышать. Потому что всем остальным никакие способности не помогают быть хотя бы услышанными нами.
Что можно сделать в этой ситуации? Очевидно, только одно: попытаться создать более здоровую (для начала – менее больную) общественную атмосферу.
Каким образом?
Во-первых, категорически отказаться от оскорбительной лексики и уничижительных интонаций в адрес оппонента, чтобы у того, как минимум, появилось хотя бы желание вас услышать.
Во-вторых, перестать бегать в прошлое за т. н. «аналогиями» и т. н. «лучшим пониманием настоящего». Речь не о том, полезны или бесполезны исторические знания. Каждый «добропорядочный школьник» знает, что надо изучать прошлое и почему это так важно. Однако, при всей важности познавательного процесса, в прошлом нет политических ответов для настоящего, потому что ситуации и люди никогда не повторяются. Не говоря уже о том, что даже знания специалистов ограничены, и т. н. «полная картина» в отношении того или иного исторического эпизода есть не что иное как недостижимая мечта. Поэтому когда специалисты, тем более – неспециалисты, возвращаются из исторических путешествий в поисках ответов на злободневные политические вопросы дня сегодняшнего, то всегда встаёт дополнительный вопрос: о качестве добытого «товара». Можно ли им воспользоваться? Или всё-таки лучше выбросить туда, откуда его привезли? А раз такой вопрос всегда остаётся открытым, то самым правильным будет закрыть его раз и навсегда, то есть прекратить бегать в прошлое, объясняя настоящее.
В-третьих, само собой, отказаться от двойных стандартов; здесь «спорщики» просто копируют политиков, и нет никакой нужды останавливаться на этих примерах в политике: их предостаточно, и они всем известны, в том числе – касательно сегодняшнего дня, особенно – со стороны России и США. А уж сотворённое Штатами с Ираком, а Россией – с Украиной… ну, это просто кладезь примеров лицемерия и двойного стандарта.
В-четвёртых, вопросы обсуждать по одному, иначе конструктивный момент (если он есть или хотя бы намечается) немедленно подменяется словоблудием. Например, причины, идеи и идеалы Майдана – это одна тема. Уровень компетентности, ответственности и патриотизма людей, пришедших к власти в результате Майдана, – это совершенно другая тема. Обсуждать эти темы одновременно – то же самое, что одновременно обсуждать рецепт приготовления борща и вопросы языкознания.
Соблюдение этих четырех правил даёт возможность сделать нечто очень важное, точнее – необходимое: обсудить допустимую меру взаимного компромисса и «всем сторонам» рекомендовать общее решение, делающее невозможным дальнейшее ухудшение ситуации. Вопрос лишь в том, найдётся ли в обществе, как говорится, критическая масса ответственных граждан, способных положить конец гражданской войне хотя бы в Рунете. Результаты могут быть самыми благотворными, для политики в том числе.
28 февраля 2016
НЕОПРОВЕРЖИМЫЕ ГЛУПОСТИ
Это те глупости, которые нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть: никакими установленными фактами и никакими логическими умозаключениями.
Эту историю рассказали мне лет сорок назад. Правда или выдумка – не знаю. Вроде бы жил когда-то человек, заявивший, примерно, следующее: «Существует мнение, будто все люди смертны. А доказательств до сих пор нет. Просто другие случаи неизвестны. Пока неизвестны. Но это ещё не доказательство». И решил не умирать. Доказать свою правоту самим фактом своей бессмертной жизни. У него даже появились последователи, и возникло нечто вроде общественного движения в пользу бессмертия. К сожалению, пришёл день, когда основатель движения тоже умер. Во время похорон один из верных учеников выступил с речью на его могиле и сказал: «Ещё один эксперимент провалился. Но нас это не остановит. Мы будем продолжать…»
3 марта 2016
МИР ВАШЕМУ ДОМУ
| |
… нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни
необрезания…
Апостол Павел, из «Послания к Колоссянам» |
Я не знаю, где живу. Знаю только, что не в Европе и не в Америке, не в России и не в США. Когда-то один известный писатель написал, что мы живём в эмиграции. Но я и в эмиграции давно уже не живу. Не в эмиграции и не в иммиграции. В этой непостигаемой точке, обточенный до ногтей и постижимости полной, перемещаюсь, как воздух по воде. Как будто и не точка она вовсе, а первоисточник какой-то. Возможно, что ви́денье мира отсюда искажено. Возможно. Я о том, что, по-моему, опять приблизилась прекрасная эпоха. Когда всё успокоилось. Прояснилось. Уголдошлюпилось. Нет ни белых – ни красных, ни умных – ни глупых, ни добрых – ни злых. Есть только нормальные люди и говнюки. И каждого – за версту видать.
5 мая 2016
КАК СДЕЛАТЬ ЧЕЛОВЕКА СЧАСТЛИВЫМ
Весной 1966 года у нас в школе с переводами своих стихов выступал известный грузинский поэт Михаил Квливидзе. «А вот этому стихотворению особенно повезло, – сказал Михаил Георгиевич, – его перевели на русский язык два очень хороших поэта. Но перевод Окуджавы мне почему-то нравится больше. Вот послушайте оба и судите сами. Но сначала я прочитаю его по-грузински». Осознав всю важность выпавшей на нашу долю миссии, мы в гробовой тишине прослушали три стихотворения: грузинский оригинал и два его русских перевода. «Второй вариант лучше, правда?», – подсказал нам Квливидзе, и несколько энергичных «ага» уже было поставили литературоведческую точку в пользу Окуджавы, но тут вмешалось моё желание повыпендриваться. Пересилив врождённую робость и ужасаясь звукам собственного голоса, я громко и безапелляционно вытолкнул из себя: «Первый вариант – самый лучший». Поэт на сцене на секунду растерялся, но тут же обратился ко мне лично и вполне серьёзно: «По-грузински, да?» – «Конечно, – сказал я, – именно этот вариант мне больше всего понравился». – «Ну, спасибо, что поддержал», – улыбнулся Квливидзе и стал опять смотреть в зал. Глаза его сияли. «Наверно, от счастья», – подумал я. А уж как сам-то был счастлив и горд – никакими картинами и стихами не передать. Ещё бы! Ведь первый раз в жизни я разговаривал с поэтом. С настоящим живым поэтом!.. В дальнейшем мне не раз приходилось разговаривать с поэтами, и с живыми поэтами, и с мёртвыми, но тот эффект не повторился больше никогда. Иной раз, напротив, слушаешь и думаешь: да заткнёшься ты когда-нибудь или нет? Лучше б вообще рта не открывал… да куда там! Того и гляди, начнёт ещё и стихи читать… Тут вообще крышка.
В тот вечер Квливидзе был не единственным нашим гостем. После него читала стихи Инна Кашежева, несколькими годами ранее поразившая читающую Россию своей первой книгой, когда ей было всего восемнадцать лет! Инна стремительно набирала известность, и для нас, учащихся двух гуманитарных классов 101 московской школы, она была в тот момент живым, видимым и слышимым воплощением всего того, о чём все мы тайно (а то и явно) мечтали: успешного творчества, раннего признания и личной причастности к чему-то такому, что изменяет судьбы мира… А что? Писатель – властитель дум. Дураки и сейчас так думают, а когда-то так думали почти все.
Ещё одна встреча с Инной Кашежевой произошла спустя почти четверть века, когда мы с ней случайно оказались за одним столиком в Пёстром зале ЦДЛ. Она, кстати, помнила нашу школу и пригласившего её Феликса Абрамовича Ноделя, нашего словесника и самого яростного в Москве (а может, и по всей стране) поборника эстетического воспитания в школе. Неожиданно Инна спросила, как я отношусь к творчеству Беллы Ахмадулиной. И тут же стала убеждать меня, что Ахмадулина – гениальна. «Она гениальна!..» Да я, собственно, и не возражал. Но на память пришли стихи не Ахмадулиной, а Кашежевой, прочитанные в «Юности» незадолго до окончания школы: «…Говорите, Говорите, мальчики! / Слишком мало времени у вас... / Видите, какого цвета зарево / Первый раз отпитого вина!.. / Не сейчас, а завтра. Завтра! Завтра! / Завтра начинается война…» И чуть дальше: «…Мальчики сороковых годов! / Головы то в касках. То в повязках. / Где-то там, в казанях или вязьмах, / Горе ожидает ваших вдов…» Я успел прожить в сороковых всего две недели, но всё же успел, и, может, именно поэтому как-то слишком живо начал представлять себя «то в каске, то в повязке», истекающим кровью и падающим в поле развороченном где-нибудь «под Казанью или Вязьмой». Как пишут в книгах, внутри что-то сжалось, задрожало, и тёплый комочек подкатил к горлу… В общем, эти стихи потрясли и перевернули всю мою внутреннюю жизнь, всё существование, и вот теперь, спустя почти четверть века, я читал их автору, пока мы сидели совсем маленькой компанией из несколько человек и пили красное вино. Инна буквально вытаращила на меня глаза… и вдруг они засияли. «Наверно, от счастья», – подумал я. Немудрено ведь! Одно дело, когда где-нибудь в Политехническом аплодируют только что услышанным стихам, которые, может, навсегда забудут через минуту, а тут… Сознательный выбор, так сказать… естественный отбор… И главное – случайный встречный, вот что особенно приятно и ценно! Спустя столько лет после публикации! Целое поколение выросло, превратившись во взрослых людей… В то время я активно занимался литературной критикой, и вот, закончив цитирование и окончательно осмелев от вина, выдал довольно искусный и лаконичный анализ только что прочитанного фрагмента. Инна предложила тёплый тост за нас, читателей, без которых жизнь писателя не имеет ровным счётом никакого смысла. То есть сказала она как-то по-другому, но суть была именно в этом. А потом спросила: «А из Ахмадулиной Вы что-нибудь помните?» Я напряг память, и всплыло то единственное, что помнил (помимо «И были наши помыслы чисты / на площади Восстанья в полшестого».): «…та девочка, которая мечтала / склонить к плечу оранжевый берет, / пустить на волю локти и колени, / чтоб не ходить, но совершать балет / хожденья по оттаявшей аллее…» Всплыло, но я соврал, что ничего не помню, иначе пропала бы вся уникальность ситуации. Святой лжи я не боюсь.
Прощаясь, Инна подарила мне свою недавно изданную книгу стихов. Оттуда я не запомнил ни одной строчки.
В разгар Перестройки наш Комитет литераторов №1 открыл «Литературное кафе» на ул. Дзержинского. Когда-то Комитет назывался «Комитет литераторов при Литфонде СССР», но все его члены по умолчанию понимали, что название ни к чему не обязывает, и вели себя с умом, не по чину не высовывались. Зато при случае всегда можно было щегольнуть как бы престижной принадлежностью к Литфонду, а иногда и не просто щегольнуть, но даже пустить пыль в глаза, кому надо. А потом набрали всяких авторов, пишущих историю заводов и биографии знатных тружеников села, а они и впрямь возомнили себя писателями и стали трепать нервы самому Главному в Литфонде, требуя каких-то пособий, льгот и путёвок в элитные пансионаты, куда даже не всех членов Союза писателей СССР пускали. Главный разгневался, позвонил, куда следует, и в результате пострадали все члены нашего Комитета: от названия оторвали «при Литфонде СССР» и дали взамен «№1». А с единицей что делать? На хлеб, как говорится, не намажешь. Но какие-то фонды в Комитете всё-таки были… или люди с фондами, потому что центровое кафе в Москве просто так не откроешь. Для торжественной церемонии открытия раздобыли даже внучку классика еврейской литературы ШоломАлейхема Беллу Михайловну Койфман, сильно уже немолодую к тому времени. Она же – известная американская писательница Бел Кауфман. Самый знаменитый её роман был переведён на шестнадцать языков, включая русский. Её родными языками были идиш и английский. Привёл и представил Бел Кауфман некий разговорчивый мужчина невероятных размеров, полулысый и почему-то в бурке, хотя как лицо кавказской национальности замечен не был.
Жизнь в кафе бурлила. Постоянно кто-то выступал. Известные авторы. Малоизвестные. Совсем никому не известные. Поэты. Барды. Композиторы. Певцы. За вход денег не брали. Качество кухни я не запомнил. Тем более что приходили мы туда со своей водкой и своей едой. Послушать. Похлопать. Иногда почитать. Впрочем, я там читал всего два раза, да и то когда был «коллективный заезд» нашей поэтической секции.
Однажды на сцену вышел молодой парень. С бородкой и худощавый. Как и полагается поэту. Андрей Галамага. Вначале шла какаято хрень, но она довольно быстро закончилась, и я услышал: «От юноши до старика / один поворот головы». Это было стихотворение о Рембрандте, финал. Услышал и запомнил на всю жизнь. А шесть лет назад, после девятнадцатилетнего перерыва, я прилетел в свой город. Мы с другом покидали очередное литмероприятие, когда к нему подошёл какой-то человек. Мой друг познакомил нас. Это был Андрей Галамага. Язык сработал автоматически: «Я Вас помню. "Литературное кафе". Ваш "Рембрандт". "От юноши до старика один поворот головы"». Сначала Андрей посмотрел на меня то ли изумлённо, то ли недоверчиво, а потом… потом глаза его засияли. «Наверно, от счастья», – подумал я.
1 сентября 2016
О ВОССОЕДИНЕНИИ СЕМЕЙ
Давно собирался рассказать, но всё как-то забывал. Когда у меня ещё были свои зубы… сейчас тоже есть немного, совсем чуть-чуть, но я и сам-то боюсь к ним лишний раз прикоснуться, тем более – чтобы специалисты лезли туда со своими железками… если уж только совсем вырвать… Короче, в начале этого тысячелетия начал я ходить к пародонтологу – лечить ткани, окружающие мои зубы, и поддерживать их драгоценное здоровье. Ещё до первой встречи с этим узкоспециализированным врачом-стоматологом я обратил внимание на его явно славянскую фамилию – Булкач. «Наверно, из Чехии, – подумал я, – или откуда-то рядом». Но необычайно словоохотливый Булкач оказался аргентинским евреем, приехавшим в Штаты, кажется, ещё в шестидесятые или семидесятые годы. Самое же невероятное выяснилось при моём втором визите к нему, когда он стал активно расспрашивать про Украину. Оказывается, в начале прошлого века его бабушки-дедушки жили в Проскурове (ныне Хмельницкий), то есть ровно там, где в это же самое время жила и моя ближайшая родня. Может, даже соседями были, приятельствовали… И вот иногда я думаю, это какой же непростой путь пришлось проделать его и моим родственникам, ему самому, да и мне тоже, полсуток летевшему из Москвы до побережья Атлантического океана, а потом ещё добиравшемуся на перекладных до побережья совсем другого океана, чтобы наши семьи, спустя сто лет, наконец-то, воссоединились в зубоврачебном кабинете в долине Сан-Фернандо в Южной Калифорнии.
8 сентября 2016
ЛЕНИН ЖИВ
Когда-то у меня было второе собрание сочинений Ленина – высокий голубой тридцатитомник, начавший выходить в середине двадцатых годов. Первые тома были с предисловием товарища Зиновьева, но потом его посадили, и предисловия стал писать товарищ Бухарин, но потом и его посадили, и предисловия стал писать другой товарищ, фамилию которого я не запомнил, но его тоже посадили, и в дальнейшем под предисловиями подписывался уже коллектив авторов. С точки зрения тогдашней вертикали власти, это было правильное решение, потому что лучше сажать и расстреливать коллективы, а не одиночек, это во всех смыслах экономичнее и отнимает меньше времени от других государственных дел.
Тридцатитомник был подарком тётушки моего друга, очень своевременным подарком, потому что в то время я увлекался Марксом и Лениным, и даже теоретизировал, доказывая, что Сталин вовсе не защитил ленинизм от троцкизма, как нас учили в школе и на политзанятиях, а поступил прямо противоположным образом: так от него, от ленинизма, уклонился, что дальше уже просто некуда было. Потому что в ту пору для Ленина самым главным была борьба с бюрократизмом внутри партии, он на этой почве даже с Троцким опять снюхался, а Сталин всё заморозил надёрганными цитатами, всех запугал карательными органами и, как сказал поэт о другом государственном деятеле, «простёр совиные крыла». Но об этом как-нибудь в другой раз…
Потом я разочаровался в Ленине. Потом в Марксе. До того дошло, что в самой жизни чуть было не разочаровался, но взял себя в руки, успокоился и понял, что жизнь может быть хороша даже без революционных теорий и строительства светлого будущего. Ну а когда Перестройка взяла меня за ручку и повела к трапу самолёта, по дороге я успел заскочить в букинистический и сказать почтенному голубому собранию: «Прощай, Владимир Ильич! Навсегда прощай. Потому что больше мы не увидимся».
Рядом со мной в самолёте сидели моя жена и трое наших общих детей. Ленина не было. Прошло тринадцать героических лет, и Миша увлёкся Марксом, Троцким и Лениным. Для начала. Помню, позвонил мне: «Пап, ты не мог бы забрать меня из «Старбакса»?» Я сел в машину и поехал… Это был пригород Лос-Анджелеса. Глубокий вечер. Моросящий дождь. Редкие огни магазинных витрин и ещё работающих ресторанов. А на веранде знаменитой в округе кофейни сидел мой шестнадцатилетний ребёнок и читал англоязычную брошюру со статьёй Ленина «Критические заметки по национальному вопросу». Или что-то очень похожее, но того же автора. У нас тогда в Конгрессе, в прессе и «на кухнях» разразилась очередная словесная буря, мол, что же всё-таки делать с нелегальными эмигрантами!.. К тому времени Миша ещё не успел прочитать всего Вознесенского, но мыслил, наверно, так же, как когдато крестьяне-ходоки, как все мы когда-то, как лирический герой поэмы «Лонжюмо»: «На все вопросы отвечает Ленин». Ну или почти на все.
Как это случилось? А так и случилось, как всё в жизни случается: то ли случайно, то ли не случайно. Мише, как я уже сказал, было 16, а девочке 17. Они учились в одной школе. Она его и научила. Не знаю, было ли между ними ещё что-нибудь, кроме марксизма, но мне и этого хватило через край, потому что революция все жилы из Миши вытягивала, превращая в бродячий призрак всю прочую жизнь. На раннем этапе я, конечно, пытался повлиять на сына, отбить у него охоту к социальным экспериментам, и даже к подготовительному периоду, но… Когда живая энергия устного слова иссякла окончательно и речь моя обмелела до бедственной отметки, я написал эссе, в котором, как мне казалось, убедительно обосновал тезис, что Марксов политический идеал – утопия. На Мишу моё эссе не произвело никакого впечатления. И тогда я сразу как-то угомонился, поправил на спине крест и более не лез не в своё дело. Слава Богу, что хоть не радикал и не террорист… Это определило моё отношение и к остальным троим детям, каждый из которых тоже ухитрился как-то учудить в выборе жизненного пути, но, что называется, по-своему… Помните советы Антон Палыча, как сделать жизнь прекрасной? «Когда в твой палец попадает заноза, радуйся: "Хорошо, что не в глаз!"»…
А к Мише всё продолжала и продолжала приходить литература из самых разных и неожиданных уголков нашей новой родины. «Книга – почтой!» Однажды в дверь позвонили. Когда я открыл, почтальона с тележкой уже и след простыл, а перед дверью лежало несколько огромных коробок. Ногой я попытался сдвинуть ту, что поближе, но она даже не шевельнулась. С трудом перекантовал все коробки в прихожую и открыл одну из них. Это был сорокотомник полного собрания сочинений Ленина на английском языке. В твёрдом коричневом переплёте. Москва. Издательство «Прогресс». 1966 год. «Здравствуй, Владимир Ильич, – сказал я. – Ты надолго ко мне?»
13 сентября 2016
О СТРОИТЕЛЬСТВЕ
В последние несколько лет я всё время думаю, можно ли сказать, что Россия достигла прогресса в сравнении, скажем, с брежневским временем. В смысле стало ли общество лучше? Понятно, всё зависит от точки зрения, от системы ценностей и т. д. А я и говорю: с точки зрения такого человека, как я… и таких же, как я… Нет ответа… У меня нет ответа… Думаете, надо жить в России, чтобы был ответ? А я так не думаю. Я знаю людей, всю жизнь проживших в России, и у них тоже нет ответа. Говорить-то они могут всё что угодно, но я же по глазам вижу: нет ответа…
Пускай политикой занимаются те, кто не заниматься ею не могут, – хоть во власти, хоть не во власти. Остальным, наверно, следует просто обустраивать свою обычную жизнь и не пытаться строить неведомое, тем более – рисковать ради него. Чтобы строить будущее, надо знать, каким оно будет, а этого никто не знает. Когда говорят, что будущее будет таким, каким мы его построим, то это обман и самообман, потому что, пока не построишь, не будешь знать, ЧТО строишь.
20 сентября 2016
БРОДСКИЙ
Стыдно признаться, но я почти равнодушен к поэзии Бродского. Проблема, конечно же, не в Бродском. Наверно, чего-то не хватает моему организму… химическому составу, например, – вот и дефект в мировосприятии. Эти интеллектуальные громады, напоминающие своим совершенством создания природы, не подпускают к себе близко, предпочитая невнятный диалог на расстоянии, а то и вовсе… даль и немоту. Ни разу не получалось прочитать «много Бродского». Всякий раз, пытаясь погрузиться в его стихи, я чувствовал себя, как если бы плыл по неширокой реке с быстрым течением и нависающими скалами. На мгновение они могут тебя поразить, но это грандиозное впечатление никогда не станет частью тебя, растворится, исчезнет, уйдёт в чужое небо. Ещё бывают такие сны, когда попадаешь в совершенно незнакомые места, и твоя фигурка никак не вписывается, как говорится, в причудливый окружающий пейзаж. Он тебя отвергает, хотя ты видишь всё его великолепие и честно готов засвидетельствовать это публично. Можно метаться из стороны в сторону, просто бродить, искать кого-то или что-то, даже звать… но никого нет, не откликаются, и ты постепенно понимаешь, что один здесь… и что, может быть, это вообще другая планета…
Но есть стихотворение, которое я и сейчас не могу читать без волнения, хотя впервые услышал его чуть ли не полвека назад, ещё до изгнания Бродского. Это знаменитые «Стансы», одно из ранних у автора. Вот финальная строфа:
И увижу две жизни
далеко за рекой,
к равнодушной отчизне
прижимаясь щекой,
– словно девочки-сестры
из непрожитых лет,
выбегая на остров,
машут мальчику вслед.
Некоторое время назад я прочитал статью, в которой цитируется одна или две строки из стихотворения Бродского, написанного незадолго до смерти. Не знаю, как так получилось, но тогда, по горячим следам, я не стал искать это стихотворение в сети, а сейчас не могу найти, потому что, запомнив смысл и образ, не могу точно вспомнить сам текст… И тебе, уходящему, глядит в спину вечность… Что-то в этом роде, но только недосягаемо прекрасно, а не убого, как я передаю. Прочитав цитируемое, я сразу вспомнил «Стансы». И там и там не просто тема смерти, но с уходящим прощается некто или нечто из мира запредельного для нашего понимания – по крайней мере, пока мы пребываем на земле… Поэтому происходящее – не только уход, но, возможно, и обещание. И если строчка/строчки из второго стихотворения – финал, то «девочки-сестры из непрожитых лет» и вечность становятся контекстуальными синонимами, и получается диптих, между частями которого – жизнь автора, соединившая их и вернувшаяся в своё начало.
P. S. Буду крайне признателен, если кто-нибудь подскажет, где найти второе стихотворение.
23 сентября 2016
ВОПРОС СТАРЫЙ,
ОТВЕТ… ТОЖЕ СТАРЫЙ
1
Преимущества демократии в сравнении с тоталитарными и авторитарными режимами несомненны. И дело вовсе не в том, что при демократии власть принадлежит народу (такого в природе не бывает), и не в том, что в демократических странах есть фактическое равноправие (такого тоже не бывает). А в том всё дело, что при демократии граждане более свободны, менее унижены и находятся в бо́льшей безопасности в своих взаимоотношениях с государством. В конечном счёте – обладают бо́льшими возможностями распоряжаться своей жизнью и влиять на свою судьбу. Но речь, конечно же, только об устойчивой, развитой демократии. Потому что попадаются не совсем уж злодейские недемократические режимы, и вот преимущества слабых демократий в сравнении с некоторыми из них далеко не всем очевидны.
Применительно к классам предпринимателей суть предыдущего абзаца можно сформулировать примерно так: они прекрасно понимают, что именно последовательно демократическая форма правления создаёт наилучшие условия для ведения бизнеса и обеспечения безопасности, комфорта и процветания их семьям.
Когда говорят, пишут и доказывают, что главным носителем и реализатором демократии является крупная буржуазия, то это правда. Но это лишь часть правды. Потому что в данном случае речь может идти не обо всём классе крупной буржуазии, а лишь о её наиболее продвинутом слое – политически самых дальновидных, самых смелых, самых организованных. В России такие люди тоже и были, и есть, и будут – куда ж они денутся! – но почему их число никогда не достигало, прошу прощения, критической массы?.. Почему?.. Причины тому исторические или какие иные? Я не знаю.
Ладно там семнадцатый год, всё действительно произошло слишком быстро. Ну а девяностые? Разве недостаточно было времени (если предположить, что всё могло быть по-другому)? Или недостаточно были развиты средства связи и передачи информации? Почему движение к авторитаризму шло параллельно с попытками укрепления демократических институтов и, в конечном итоге, победило? Говорят, пишут и доказывают, что основное время и энергию новоявленная российская крупная буржуазия потратила не на то, чтобы стать подлинными хозяевами в своей стране, а на сиюминутное хапанье и облизывание нужных людей. Похоже на правду… И совсем не похоже, что это случайно и что могло быть по-другому.
2
Озабоченные авторы вопрошают или как бы вопрошают: вот человек – неглупый, вполне себе образованный (по крайней мере, в обывательском смысле этого слова), добрый, страну свою любящий… почему же и он, голося или молча, тоже за Путина и «Единую Россию»? И сами же себе отвечают или как бы отвечают, мол, рассуждает он, приблизительно, так: «Да, жизнь усложняется и ухудшается, и при Путине тоже может начаться всякая чертовщина, но без него риски существенно возрастут. Понятно, что Дума – декорация и цирк, а «Единая Россия» – не партия, но обе они (тем не менее!) – важные инструменты для Путина и, соответственно, для поддержания худо-бедно приемлемого порядка, дабы избежать чего-то совсем уж неприемлемого, чего Путин, скорее всего, не допустит, а вот другие… как сказать…» Ну и так далее.
Безусловно, этот лучший из запутинцев может ошибаться, но важно и печально, что на стороне такого мыслителя не только житейская логика, но и как бы весь российской исторический процесс.
Озабоченные авторы продолжают задаваться т. н. «нелёгкими вопросами», и один из этих вопросов, даже когда не формулируется, всё равно, летая между строк, как ласточка, с лёгкостью и стремительностью необыкновенной, не даёт покоя ни авторам, ни читателям: что же делать в такой ситуации тем, кого иногда, и не совсем точно, называют нонконформистской или антиконформистской интеллигенцией? Все возможные ответы на этот счёт дал период т. н. «застоя»: от эмиграции – до водки и порнографии. Однако ж был и мейнстрим, ныне также активно пропагандируемый, в том числе и на ФБ: люди старались честно делать своё дело, пусть публично не вопия, но игнорируя официальную общественно-политическую жизнь и лишь минимально сотрудничая со злом (объём этого минимума каждый определял для себя сам, в зависимости от внутренних запросов и внешних обстоятельств). Плюс традиционный досуг: книги, театр, живопись и т. д. Потребление зачастую переходило в творчество всех уровней. Знаменитые кухонные посиделки, домашние вечеринки, самодельные салоны для любителей познавательных процессов и эстетических наслаждений. Только б не было войны. Только бы не повторился 37-й. Как будто мы были готовы к 36-му или 35-му… Может, и были… Кто ж его теперь знает…
Желающим эмигрировать, наверно, следует поторопиться.
Тем, кто остаётся, надо позаботиться о дополнительных резервах. И тем и другим и всем нам в любой точке земного шара не повредит быть готовыми оказаться в полной ж… . Но там тоже живут…
25 сентября 2016
ПРО СТАРОЕ
– Староето старое, да сказано по-новому.
– А если сказано по-старому?
– Тоже нужно, если важно. Но не часто.
– Почему?
– Если не часто – то освежает и укрепляет мозги. А
если часто – то вышибает.
22 ноября 2016
