«И не останется следа...»
«Из царства аспирина...»
«Когда на Востряковский пятачок...»
«дед не разговаривал с бабушкой 45 лет...»
Илье Блувштейну
Таракан
Неоконченное
Холодный сапожник
«Я иду, иду, и ночь тиха...»
«Над клевером бабочек стаи - кругами...»
«Небо с землёю - как брат и сестра...»
«Как на дно опускается камень...»
Руфь
«ничего нет ярче приснившейся боли...»
Песнь песней
В Китай-городе
Луна в Сан-Марино
Новоорлеанское танго
Майские стихи
Отрывок
Колыбельная
«Всё громче звук Божественной трубы…»
Первая любовь
Старая фотография. Стилизация
Язык
Адам и Ева
Рассвет
Апостол Павел
Акварель
«Пляж. Море. Жарко. Развороты тел…»
Сонет «Пророк»
«оставь там где есть если я до сих пор не ответил…»
Читая Шпенглера
Плач Адама
Сонет («В моём пространстве тишина…»)
Сонет («Прохладно. Ветер. Листьев круговерть…»)
Сонет («Спит возраст мой. Какое небо ночью…»)
«Прохладно в умирающем саду…»
Раннее утро
«Всему виной самоанализ…»
«Медленная музыка в «Старбаксе»…»
«Шум листьев ночью не даёт уснуть…»
«Ночь. Посёлок. При луне…»
Песня
«Дождь окраину обесцветил…»
«Мы гордиться речью вправе…»
Июль. Рассвет
«Привычную покинув стужу…»
Берег
Баллада о дважды убитых
«Слухом ли, кожей ли…»
«Вечерний свет, неровный берег…»
* * *
И не останется следа
от этой небывалой стужи...
В окно повадится беда
зрачками красных полукружий,
на жимолость повалит снег,
немыслимый в такое время...
Я строчку напишу по теме,
поставлю подпись: Имярек -
и тронусь медленно по льду
туда, где снег светлей и чаще,
где жизнь у смерти на виду
вершит свой путь по восходящей,
где тонкого луча укус
пронижет болью золотою...
И немигающей звездою
над родиной своей зажгусь.
19711
1В некоторых случаях указываются годы написания не всего текста, а его основы (здесь и далее прим. автора).
* * *
Из царства аспирина
удрав на полчаса,
в платке пуховом Зина
глядит на чудеса.
В последнем листопаде,
чуть видимом вдали,
бронзовые пряди
свисают до земли.
И грустно сыроежке
одной среди травы
с проеденною плешкой
до самой синевы.
Но каждою осиной
вознёсся мирный лес
с таинственною силой
в свечение небес.
И девочка больная
в осенней полумгле -
как бабочка ночная
на розовом стекле.
1975
* * *
Когда на Востряковский пятачок
отправлюсь я, покойник-новичок,
где после торга выкопают мне
местечко по длине и ширине,
не чуя почвы, не качая прав,
я стану тише вод и ниже трав.
И гроб сосновый спрячет, как полено,
мой облик пленный и мой дух нетленный...
А ночью к тем, кого на свете нет,
пробьётся сквозь ограду лунный свет...
Я прорасту подобьем обелиска
в последний раз увидеть землю близко.
1976
* * *
дед не разговаривал с бабушкой 45 лет
30 - при её жизни
и 15 - после её смерти
их разделяли обиды
жёны
годы
теперь они лежат рядом
обиды умерли
жёны смирились
время исчезло
я прихожу на кладбище
чтобы побыть всем вместе
я так любил их порознь
1977
Илье Блувштейну
Мчатся тучи, вьются тучи…
Пушкин
Тихо-тихо. Над землёю -
тучи, снег и тишина.
Мы идём-бредём с Ильёю,
даль до неба сожжена.
Не пропойцы, не мессии,
не с войной лицом к лицу,
кружим-кружим по России,
по Бульварному кольцу.
Света белая полоска.
Кто-то чешет напрямик.
То ли женщина из воска,
то ли гипсовый мужик.
Ни разора, ни забвенья.
Кто-то пискнул. Свет потух.
Мышь босая? Дух сомненья?
Или отрицанья дух?
Всё, что с детства нам привили,
превратилось в оговор.
Как собака Баскервилей,
бьёт глазами светофор.
Мы стоим у перекрёстка
асфальтированных рек.
С неба сыплется извёстка.
Боже правый, это снег!
Это снег или извёстка?
Я качнулся - и прилип-с.
Мой Илья уже из воска,
я и сам - почти что гипс.
Я и сам из суррогата,
испетлялся, как петля.
До безумия богата
минералами земля.
Это что за чудо-юдо
на широкой мостовой?
Человечек из ОРУДа
здесь орудует, как свой.
Он свистит и тычет жезлом -
громовержец на земле.
Мы с Ильёю на облезлом
вскачь пускаемся осле.
В соответствии с законом
сели задом-наперёд.
Честь и слава эпигонам!
А животное - ревёт.
Может быть, к петле на вые,
не к терновому венцу,
кружим-кружим по России,
по Бульварному кольцу.
Вот и все благие вести:
на одном осле вдвоём
мы бежим, бежим на месте,
волчьи ягоды жуём.
Боже правый! В общем бунте
не сыскать иных путей.
Мы увязли в мягком грунте
предыстории своей
и наследуем не царства,
не священный неба гул,
а души твоей мытарства,
бедный-бедный царь Саул.
Но, всей правды не осилив,
по тому же образцу
кружим-кружим по России,
по Бульварному кольцу;
без прозванья, без признанья...
Кто там третьим среди двух?
Дух сомненья? Дух изгнанья?
Или отрицанья дух?
1979
ТАРАКАН
Отринуть жизненные схемы,
развеять умственный дурман
за тяжкий труд поста и схимы
отважно взялся таракан.
Среди замызганной посуды,
в глуши помойного ведра -
повсюду жизнь свои причуды
являла с самого утра.
И он в высоком умиленьи
движенья горния светил
и прах земной, и сон, и тленье
очами вечными следил.
Как сливки, дни и ночи кисли,
сплетался быт из ничего,
и думал он о вещем смысле
существованья своего
и перепончатые крылья
в восторге к небу возносил,
и плакал про себя в бессильи,
и ахал из последних сил.
Ему б с подружкой - в салки, в жмурки!..
Но он сгорал в ином огне,
таская чёрствые окурки
на чёрной крохотной спине
и в мелочь - каждую! - вникая:
и в щель, где холод гробовой,
и в плитку, где жара такая,
как в жаркой Африке самой...
Уж сохло тело, как сухарик,
уж начал он сходить с ума,
и вдруг ему - презренной твари! -
открылась истина сама.
Не в этом ли искусства сила,
что истина сама собой
небесный пламень водрузила
над тараканьей головой?!
И, этим светом обладая,
он в мир подался из угла,
когда хозяйка молодая
его на ложках засекла.
Ленивая, в белье нательном,
иных не ведая страстей,
она его - щелчком смертельным
отполированных ногтей...
И вот - без слёз и покаянья -
полёт в неведомую тьму.
И жизнь последнее сиянье
дарила в форточку ему.
А в полночь тихою когортой
его сородичи пришли
и тела мякиш распростёртый
во мрак и щели унесли.
Но где ж душа его святая?
Быть может, малость погодя,
помчалась по свету, рыдая
и мир себе не находя?
А может, кто её приветил,
с собою рядом поселил...
И нам оттуда тихо светит
её неразделённый пыл.
1981
НЕОКОНЧЕННОЕ
Я в дом войду. Сто лет мечтал о нём.
И ты, не удивляясь, молвишь: «Здравствуй.
Садись к огню. Смотри, какие астры.
Они в саду намокли под дождём».
- Да, астры... да, огонь... да, разговор.
Я был в гостях у снежной королевы.
И зеркала оледенелой девы
живёт во мне осколок до сих пор.
Он студит кровь мою и тает больно,
и, может, не отпустит никогда,
но я затем из льдов пришёл сюда,
чтоб ты сама сказала мне: «Довольно.
Довольно сны и память ворошить,
играть в снежки-знакомства, в зимнем поле
свистеть, как ветер... Полно, ты не в школе.
Пиши стихи. Я рядом буду шить».
Так минет год. Забулькает весна,
размоет снег, очистит камни, корни,
и розовые зародятся зёрна
в земных пластах, очнувшихся от сна.
Начнёт весна тепло и свет копить,
запустят первоклашки в небо змея,
и, в этой жизни многое умея,
быть может, мы научимся любить. -
Так я сказал. Картинка поплыла -
звезда, любовь, кошачий коготь острый,
огонь и мрак, и задыхались астры
в мерцании гранёного стекла.
1983
ХОЛОДНЫЙ САПОЖНИК
Я сапожником стать не сумею -
высоко ремесла мастерство.
Молоточки да баночки клея,
да гвоздочки, да много всего.
Был сосед у нас ветхий сапожник.
Мастерская - напротив двора.
Сам приземистый, как подорожник,
вечно лысый и пьяный с утра.
Жил он тихо, семью не тираня.
И неспешно: ведь жизнь - не вокзал.
Кроме самой забористой брани,
он по-русски двух слов не вязал.
До войны, что ни год - то с приплодом.
Семь детей. Семь подпорок. Семь «я».
Он в семье почитался уродом.
Без урода семья - не семья.
Много надо полнеющим дочкам,
но не стоит перечить властям.
И уродец стучал молоточком
по ночам, по ногтям, по страстям.
И хотя всякий труд правомочен
и любая работа в чести,
он был мастер, наверно, не очень,
потому что не видел почти.
Год - от года, итог - от итога,
мастерская - почти уже склеп.
Но деньжонки текли, слава Богу,
на бутылку-другую да хлеб.
Два приятеля в гости ходили
в трёхаршинной его погулять,
вместе пили, а после - дразнили...
и мирились на водке опять.
Он ворочался в нашей эпохе,
постигая эпоху до дна:
дочки жирные, жирные снохи
и худая, как щепка, жена.
Жили-были старик со старухой,
наживали добро и врагов,
горевали над смертью безрукой,
жили-были во веки веков.
А над старческой их колыбелью,
словно рядом - но только во мгле! -
мальчик в шлеме, убитый шрапнелью
на палёной смоленской земле.
Жили-были старик со старухой:
сто забот, сто заплат, сто обид.
Называют жистянкой, житухой
этот сонный, затянутый быт.
Где ж ты, Боже, - судья и посредник?
От соседа уж нет ничего.
У хозяйственных дочек в передних
доживает старуха его.
Сохнут баночки старого клея,
молоточек в пространстве стучит...
Я сапожником стать не сумею,
да и, собственно, кто мне велит?
1983
* * *
Я в мире не оставлю брата.
Лермонтов
Я иду, иду, и ночь тиха.
Господи, мы все не без греха,
но сегодня самый чёрный ворон
ангельскою чистотою полон.
Под ноги летит, сияя, лёд.
Сотни лет прошло, как начат год.
Я иду, иду, и город вечный
кажется дорогой бесконечной.
Ночь звенит - воистину тиха.
Горький отблеск русского стиха
осветил лицо моё живое,
всё его пространство мировое.
Снег дрожит на лодочном ветру,
голос тает медленно во рту...
Я прикрою веки на минуту -
и застигнут буду стужей лютой.
В зимней ночи, в самой глубине,
я жестикулирую во сне.
Только ветер прогудит, ночлежник,
был-де человек, и вот - подснежник...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ночь ножи запустит наугад,
и меня во тьме окликнет брат.
Я очнусь - на крик, на плач, по зову...
Здесь иначе не даётся слово.
1984
* * *
Над клевером бабочек стаи - кругами.
Не зная названий, зовём королевами.
И режем осоку босыми ногами,
и медленно путаем правые с левыми.
Над клевером поле - букашкам раздолье,
кузнечики прыгают к солнцу и вниз.
И лбы у кузнечиков круче фасоли,
и бело-зелёным стал солнечный диск.
Мы возвращались домой, как из странствий,
не замечали - ушиб или вывих...
У бабочек в ярком воздушном пространстве
сияли глаза на распахнутых крыльях.
И этот прекрасный сознания хаос
лелеял гармонию детского духа.
А всё, что порядком потом называлось,
воняло сивухой и клеем гроссбуха.
О том ли писать, что возжаждало сбыться,
о жизни утробной – хоть вечность аукай!..
Нас вылечит время, как самоубийца,
наверное, лечится перед разлукой.
Мы поздние дети безлетья России –
цветные стекляшки сельповских палаццо…
К нам бабочки ночью летят золотые
и, мёртвые, у изголовья садятся.
1988
* * *
Небо с землёю - как брат и сестра.
Теплота бабочки и травы.
Лягушка притихла на дне ведра,
не повернёт головы.
Мир мой сколочен из досок и брёвен,
чист, как смола, и, как ветер, огромен...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Рожки да ножки остались, да рвы...
Не повернуть головы,
не разгрести эту мглу;
кто там смеётся в углу?
Чур, меня, чур!..
Ты, что ли, Юр?
Детский приятель мой в угол забился.
Век с ним не виделись. Там он и спился,
не повернув головы...
Юра, хочешь халвы?
Ночь растит изумрудную зелень.
Тишина. И капля не шелохнется в колодце.
И такой свет отовсюду льётся,
что белеет в земле несколько зёрен.
Скажешь ли громко,
ступишь неловко -
мир улетает, как божья коровка,
до капельки, до лепестка.
Не найдёшь во Вселенной и оттиска...
Детские дали расцвечены мелом -
синим и розовым, жёлтым и белым.
Не убавляется жгучая соль:
нянчишь гармонию – вынянчишь боль.
P. S. Понатворили... Страну разорили.
Плавает ненависть клочьями пыли...
Юрка не знает о том ничего.
Он бы спросил с нас. Да нет никого.
1988
* * *
Как на дно опускается камень -
так и мы углубились в усталость.
Разошлось, разлетелось кругами,
что когда-то душой называлось.
Я любил красный диск над Москвою,
в сырость сумерки сторожевые.
Ремесло своё голосовое
возвращаю на память России.
В этом самом замкнувшемся круге
мы познали горчайшие глуби.
Но пока ещё тянутся руки
пожалеть хоть кого, приголубить...
Расставанье нам как оправданье -
ни хвалы, ни хулы, ни ответа.
Не “прощай” говорю – “до свиданья”.
До светанья. До скорого света.
1989
РУФЬ
Ире Азаровой
Трудилась без обиды,
не покладая рук,
прабабушка Давида
моавитянка Руфь.
Из золотистой плоти
колосьев наберёт,
сама и обмолотит,
сама и отнесёт.
Усталость, как солома,
растёт день ото дня.
Зато в избытке дома
пшеницы, ячменя.
Жила бы на здоровье
среди родных полей...
А то ведь - со свекровью,
без мужа, без детей.
И как хватило духу -
в чужие племена?
Да стало жаль старуху:
зачахнет ведь одна.
Снохе, едва не плача,
сказала Ноеминь1:
«Храни тебя удача,
но ты меня покинь.
Со мной лишь Божья кара.
Очаг мой - без огня.
Теперь я только Мара2,
и значит - нет меня.
Друг друга мы забудем.
Вернись, как лёгкий дым,
к своим богам и людям,
к родителям своим.
Господь тебе поможет
за доброту твою:
и дни твои умножит,
и даст опять семью».
В ответ лишь вздрогнут веки
и Руфь произнесёт:
«Теперь мои навеки
твой Бог и твой народ.
Болезнью или гладом
не стану попрекать.
С твоей могилой рядом
хочу я истлевать.
Пусть горя - больше втрое,
как не было ни с кем,
но всё равно с тобою
пойду я в Вифлеем».
А что потом случилось -
предопределено.
Ведь с нами Божья милость -
сегодня и давно.
И под Господней сенью
нам заповедан стих:
Израиля спасенье -
в спасении других.
Простая эта схема
понятна лишь тому,
кто сам из Вифлеема
или идёт к нему.
Рукой глаза прикрою,
замрёт на миг рука:
за движущейся мглою,
как пёрышко, легка,
стоит, невзрачна с виду,
ладони чуть сомкнув,
прабабушка Давида
моавитянка Руфь.
Стоит в потоках света,
провидя Дней Конец.
И радуга Завета
над нею, как венец.
Всё явственнее в свете
тончайший силуэт.
И тридцати столетий -
как не было и нет.
А в самом ветхом слове,
где места хватит всем,
две женщины, две крови,
бредут в свой Вифлеем.
1992
1 Приятная (древнеевр.). Здесь дан один из русских произноситель-ных вариантов.
2 Горькая (древнеевр.).
* * *
ничего нет ярче приснившейся боли
поцелуй уходящего дня долговечен
зелёные линии на жёлтом поле
стручок фасоли очеловечен
наяву жить прекрасно не умирая
ветерок освежает ночное раздолье
никакого другого ненадобно края
кроме этого краешка жёлтой фасоли
не визги летящие вдоль полушарий -
запомнился август обласканный светом
да разве ж повинен хоть кто-нибудь в этом
что верили в чудо и так оплошали?
Сентябрь 1996
ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ
| |
Оглянись, оглянись, Шуламит!
Оглянись, оглянись, –
и мы посмотрим на тебя.
 Песнь Песней
|
Так уж исстари ведётся:
синь померкнет, конь споткнётся,
гром небесный прогремит...
Я с тобою, Шуламит.
В солнечном круговороте,
в царстве света, в царстве плоти
лик твой, как звезда, горит.
Я с тобою, Шуламит.
Это Божьей славы полдень.
Мир твой чист, как мир Господень:
злобы нет и нет обид.
Я с тобою, Шуламит.
Палестина ли, Россия...
Только ты – Любовь, Мессия!
Твой Завет меня хранит.
Я с тобою, Шуламит.
Город наш святой – из ваты.
Храм сгорит – и твой крылатый
ангел в страхе улетит.
Я с тобою, Шуламит.
И пока тебе я внемлю,
небо не оставит землю,
наши раны исцелит.
Я с тобою, Шуламит.
Имя... звук чуть слышный... слово,
тихое, как плач Иова.
Или дождь во тьме шумит?
Кто-то шепчет: «Шуламит...»
2000
В КИТАЙ-ГОРОДЕ
Эмме Сергеевой
Я шёл по китайскому городу, то есть
по городу, где есть китайцы, в том смысле,
что в городе этом так много китайцев,
что можно назвать этот город китайским.
Вот “ВОШИНГТОН МЪЮЧУАЛ БЭНК” по-английски
написано. А по-китайски – пониже,
поскольку ещё сохранились китайцы,
которым до лампочки этот английский.
Они и с китайским не хуже индейцев.
А в банке, опять же, – свои. И в аптеке.
И в офисах разных. А уж рестораны
китайские самые тут ходовые.
Здесь три супермаркета есть – три китайских
больших магазина с китайским товаром.
На кассах китайцы стоят с именами
то Стивен, то Кевин, то Анна-Мария.
«А что, – говорю, – продаёте, китайцы?»
Они отвечают: «Здесь всё из Китая.
Бери, что душа пожелает, поскольку
в Китае плохих не бывает товаров».
«Тогда, – говорю, – как вы здесь оказались?
Зачем, – говорю, – от хороших товаров
ходить за три моря, корпеть над английским,
вторгаться в чужую культуру, а после
обратно в свою из неё исторгаться,
от фабрики грёз получая одышку?..»
«Зачем? – говорю. – Чтоб, ещё без грин-карты,
всё к тем же вернуться хорошим товарам?»
Они отвечали мне: «Жажда свободы
вела нас, товарищ, морями и сушей.
И вот мы достигли поставленной цели:
стоим и торгуем китайским товаром.
А ты что за птица? Ведёшь себя скверно.
Пришёл. Не купил ничего. А туда же –
с вопросами лезешь в китайскую душу...
Сначала в своей разберись, в нидерландской».
Я им отвечаю: «Я тоже китаец.
Я тоже приехал за хреном и редькой.
Одно лишь печалит заблудшую душу,
что все иероглифы позабывал я.
Ни “минь” я не помню, ни “дао”, ни “лао”.
Ни справа налево, ни слева направо».
– Учи, – говорят. – Мы тебе не помеха.
А больше от нас ничего ты не требуй.
6 декабря 2001,
г. Монтерей-Парк
ЛУНА В САН-МАРИНО
Откидного сиденья перина...
Я глаза на минуту прикрыл
и уснул в городке Сан-Марино,
и увидел сквозь росчерки крыл –
как из небытия фотокадра,
проявляясь, плывут на меня
очертания гор Сьерра-Мадре,
отделившие ночь ото дня.
Ветерок, по-домашнему вея,
отдыхал на полотнах реклам.
И горящие фары фривея
проносились, подобно шарам.
А ещё, выходя из неволи
чьей-то памяти полубольной,
за фривеем зелёное поле
возле гор освещалось луной.
В неживом фиолетовом свете,
достигающем горы едва,
мы играли с тобою, как дети,
говорили друг другу слова.
Ни печали на лицах, ни боли –
вечной радостью лица полны.
Кто бы глянул – два ангела в поле.
Это всё из-за света луны.
Не упомнить во сне все детали.
Неуклюжие, помню, смешно
длинноклювые птицы летали,
не клевали с ладоней зерно.
Мотыльков голубых фотовспышки
над высокой прозрачной травой.
Спящий ангел в коротком пальтишке,
тихий ветер и свет неживой.
Сон минутный недолго продлится.
Исчезает предательский свет.
Мотыльки улетели и птицы.
Слава Богу, что нас больше нет.
6 октября 2002
НОВООРЛЕАНСКОЕ ТАНГО
Рубиновогорлый колибри
живёт восточней Миссисипи,
на крылья лепестки налипли,
в цветах немыслимых, как хиппи.
Он пьёт нектар из чайной розы,
в неё вторгаясь гордым клювом.
Он крошечный совсем колибри,
с рубином в горле, говорю вам.
Когда на солнце он летает,
в восторге целый мир немеет:
один колибри в целом мире
летать вперёд хвостом умеет.
Он мудрость древнюю природы
в прозрачном воздухе читает –
поэтому вниз головою
не падает он, а летает.
Рубиновогорлый колибри –
миниатюра ювелира,
пять с половиной сантиметров –
а тоже вольный сын эфира.
Трепещет лёгонькое тельце –
два грамма или три, к примеру.
Но самое большое сердце
(в процентах к общему размеру)!
Так сладко, так отрадно взору,
когда в тишайший час прилива
летит себе он к Лабрадору
вдоль Мексиканского залива.
Зелёный берег Миссисипи.
Красивый штат Луизиана.
Горит рубиновое горло.
Незаживающая рана.
Ноябрь 2003
МАЙСКИЕ СТИХИ
Заколдованный город Лос-Анджелес,
где все жители полдень проспали.
Опускается сумерек занавес,
и драконы1 садятся на пальмы.
Начинается сказка вечерняя…
– Посидим, потирая ладони;
а слова не имеют значения, –
говорю я скучающей донье.
Донья Анна меня игнорирует,
попивая прохладу из склянки.
И цветок джакаранды2 планирует
на прекрасную грудь мексиканки.
Как же стала такою ты робкою?
Ничего тебе в жизни не надо,
кроме этой вот скляночки с пробкою.
Ну и Бог с тобой, Пинья Колада.3
Мы как стрелки часов, что не тикают,
тихо замерли у океана.
Только ты для меня… слишком тихая.
Нет, не донья ты. Ты – Тиху-Ана.1
Я ж не шёл с предложением бросовым,
не обмолвился даже ни словом…
Город ночью становится розовым.
А потом – золотым и лиловым.
21–23 мая 2008
1 Dragonfly (англ.) – стрекоза.
2 Jacaranda, палисандровое дерево, буйно цветущее в Калифорнии в майские дни. У лиловых, невероятно прекрасных, цветов джакаранды лёгкий запах мёда.
3 The piña colada, нежнейший напиток из белого рома, кокосового крема, ананасового сока и льда (возможны варианты, в том числе безалкогольные).
4 Тихуана (Tijuana), город на С.-З. Мексики, в штате Нижняя Калифорния, на границе с США.
ОТРЫВОК
1
Какое лето было! У канав
росли ромашки. И произрастали
на самобраной скатерти рюмашки.
Мы пьянствовали среди птиц и трав,
на дне бутылок зеленели дали,
а то и розы красные цвели.
Мы были всех моложе у земли,
у лета, у канав и у ромашек.
Тогда ещё немало было наших,
и мы гордились русским языком,
покуда он не превратился в ком,
застрявший в горле, чтоб не закричали
мы так, как человек кричал в Начале,
в начале человечества, когда
не знала боль членораздельной речи,
и если приходила к ним беда,
то просто ор стоял, по-человечьи…
2
Закат эпохи. Катятся слова
над красными коврами, и оттуда
спешат куда-то тёмными дворами.
Со Спасской башни мудрая сова
вращает шеей, обещая чудо,
и с той же башни красная звезда,
оболганная раз и навсегда
(ни белыми вождями, ни царями,
а братьями родными – Октябрями),
своим свеченьем озаряет путь
в Тмутаракань, во тьму, в стакан и муть.
Мы так… мы понарошку уцелели.
И дело даже здесь не в «новосельи»:
нас унесло в такую тьму и даль,
где нет географических открытий,
а можно просто взять лопату, рыть и…
глядишь, найдёшь червя или медаль.
3
Мы – там: в пространствах утлых, незнакомых,
где нет людей, зверей. Нет никого.
Один лишь свет небесных фонарей.
А так – ни птиц… ни рыб… ни насекомых.
Исчезли все они до одного,
а неба свет разлился по планете.
И, как трава, качаясь в этом свете,
«Мы» наше горемычное мычит…
Ноябрь 2008
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
«Баю-баюшки-баю,1
спи, страна, а то убью, –
нас баюкают вожди, –
спи, а счастье – впереди».
Мы проснёмся спозаранку –
и айда играть в орлянку.
Если выпадет орёл –
ёлки-палки, ёлки… ёл…
Ну а коль решётка, решка…2
Ты, Господь, приди... утешь-ка…
Баю-баю-баюшки…
Нет креста на краешке.
Меж берёз дожди косые3
пол-России покосили.
17 июля 2009
1 Убаюкивать: 1. Укачивая и напевая, заставлять уснуть; || перен. Нагонять дремоту, усыплять. 2. перен. Успокаивать, скрывая неприятное, опасное (см. Толковый словарь русского языка Ушакова).
2 Решка – разговорный вариант слова решётка в одном из его значений: сторона монеты, обратная гербовому изображению (см. Толковый словарь русского языка Ушакова).
3 Строка из популярнейшей в 60-е песни Городницкого.
* * *
| |
На третий день, при наступлении
утра, были громы, и молнии, и густое облако над горою [Синайскою], и трубный звук весьма сильный; и вострепетал весь народ, бывший в стане.
Исход, 19:16 |
Всё громче звук Божественной трубы,
стирающий сомненья и печали.
Свободные вчерашние рабы
добро и зло ещё не различали.
Зачем их вёл заика Моисей?
Увидеть гору средь огней и грома?
Ведь каждому не хватит жизни всей
добраться до обещанного дома.
Что ж, Моисей, рассказывай, чуди,
смущай умы и души речью странной,
чтоб даже голый камень впереди
казался им Землёй Обетованной.
7 июня 2012
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
| |
в изголовье поставьте
ночную звезду
Ярослав Смеляков |
Я родился в год пустой
между строк и многоточий.
Бархат чёрно-золотой
у калифорнийской ночи.
Рассказала мне звезда,
подплывая к изголовью,
что прощаюсь навсегда
с первою своей любовью.
Коли так – не многословь,
ей и скажешь по секрету:
«Здравствуй, первая любовь,
не было другой и нету.
Несложившийся дуэт
разве кто из нас забудет?
Ты и есть мой ясный свет,
нет другого и не будет».
Так я бредил в полусне,
в сожаленьях весь, в обиде.
Наконец, наедине,
в первый раз её увидя,
«Ах, не плачьте, – я изрёк, –
я того совсем не стою…»
И кружился мотылёк
в свете фонаря звездою.
20 мая 2013
СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ. СТИЛИЗАЦИЯ
Ночь. Скребок. А может – скрипка.
Снег скрипучий за окном.
Да не ночь, а утро зыбко
тянется уже за сном.
В печке будет много жара,
выну скрипку из футляра,
заиграю, загрущу,
вспомню всех и всех прощу.
И меня простите тоже.
А потом – хоть целый день
проверяй иглой по коже:
человек я или тень.
Проверяли, замеряли,
говорили, что в реале
нет реальности такой…
Мол, один сплошной отстой.
Стал я девственней и строже
и сказал при свете дня:
«Пластилиновые рожи,
отступите от меня.
Возвратясь из дальних странствий,
в страстных думах о былом
мысль моя парит в пространстве
между небом и… и лбом».
Все там сразу поутихли,
потому что из ГАИ
он на чёрном мотоцикле
в сны является мои.
Молодой и в синей форме,
и фуражка с козырьком.
Всё в нём ладно, всё по норме,
всё – как требует райком.
Он работает в ОРУДе,
на буфетчице женат.
У неё большие груди
и такой же мощный зад.
У неё большие груди
и на жизнь большой талант.
Каждый палец изумруден,
в каждом ухе бриллиант.
И, как в грохоте орудий,
среди ночи, среди дня
слышит постовой: умру-де –
и сопьёшься без меня.
Боже, как они орали,
как таскались в поссовет…
Мы любили дядю Валю,
а вот тётю Валю – нет.
Дядя Валя был весёлый,
от шпаны нас защищал,
а по праздникам засолы
нёс во двор и угощал.
Никогда он не сопьётся,
тётя Валя, никогда,
разве что на дне колодца,
где нашли его тогда.
Он шагал по жизни прямо,
он был гордостью страны.
Мы болели за «Динамо»,
памяти его верны.
Кончилось тысячелетье,
кончился Большой Парад,
мы одни на этом свете,
и никто не виноват.
Валентин – один на марше,
улыбается стране.
Я тебя уж вдвое старше,
скоро внуком станешь мне.
А потом в Раю, у Бога,
будем по соседству жить:
в праздник – поддавать немного,
в будний день – Добру служить.
Там не врут, не бьют, не шкодят,
там всё тихо и уют.
Сны приходят и уходят,
к идеальному зовут.
8-9 октября 2015
ЯЗЫК
Я спал и вспоминал родной язык,
не ведая ещё, во что ввязался,
и гладил корешки любимых книг,
которых сто столетий не касался.
Я пробовал читать их, но сперва
услышал эхо выученных звуков.
А после стал я узнавать слова,
точнее – узнавать порядок букв.
Но смыслов… смыслов я не постигал,
как будто кто-то их извлёк из слова
и спрятал всех в такой глухой подвал,
откуда… ни записочки, ни зова.
Вдруг я увидел беготню значков –
с прыжками, будто в цирке, с кувырками…
Растерянный, я был уже готов
поймать сачком иль голыми руками
ослушников, на место водворить,
отшлёпав перед этим (для науки!)…
но понял: это хочет говорить
со мной язык… и опустились руки.
Значки утихомирились, едва
освоились они на новом месте.
Теперь другие – новые – слова,
взамен учившихся со мною вместе.
Здесь даже внешних совпадений нет
(со смыслами – тем более всё ясно!).
Зачем вот только между строчек свет?
Там место пустоте – тупой и властной.
Всё сбудется: и то, к чему привык,
и новый день на новом пепелище.
Я понял, что хотел сказать язык.
И тоже говорю: «Прощай, дружище!..».
17 октября 2015
АДАМ И ЕВА
Почти шесть тысяч лет минуло
с тех пор, как в Книге Бытия
без сна, без пищи, без притула
мы заблудились – ты и я.
Мы время посвятили детям
и думали, что, наконец,
наш Каин станет земледельцем,
наш Авель – пастырем овец.
Два сына любящих. Вначале
всё так и было. А потом
куда-то оба вдруг пропали…
А мы всё ищем и зовём.
27 октября 2015
РАССВЕТ
незапамятные как пергамент времена
исчезнувшие как в океане малёк
волна за волною и снова волна
от города берег далёк
это другая страна
струится божественный сок
упали в тебя семена
совпав с движением ног
ладонь в ладонь вплетена
сиреневых капель глоток
волны найдут наших тел письмена
перелистывая песок
7 июля 2016
АПОСТОЛ ПАВЕЛ
Тьма окутала Ерушалаим.
Благовестье по градам и весям.
Если мы на кресте умираем,
значит, мы после смерти воскреснем.
Нас двенадцать, а может быть, трое,
станем новым еврейским заветом.
Пусть язычники учатся Торе,
даже если не знают об этом.
Нас за Слово в эпохи палачеств
обезглавят, сожгут, изувечат.
Что же плачете все вы? Не плачьте.
Не земля нам обещана. Вечность.
17 июля 2016
АКВАРЕЛЬ
Фиолетовые дали.
Что там блещет? Не вода ли?
Да, вода. Зелёный мыс.
Мистер с тросточкой и мисс.
Держит он её за локоть,
преодолевая похоть.
А она – легка, тонка,
завитушка у виска.
Птичек улетает стая.
Чувств ответных не питая,
мисс глядит из-под ресниц,
в сторону глядит, на птиц.
Взгляд очей лукавых, карих…
Модница! Рукав-фонарик,
по батисту – кружева,
грудь вздымается едва…
Мистер – в тройке и в монокле.
Видно, что усы намокли.
Ниже вылез край платка
Из кармана сюртука.
Горизонт. Из жёлтых точек
сделан маленький кружочек;
и заметен под водой
треугольник золотой.
Первой Мировой не пахнет.
А потом ведь как бабахнет!
И никто не виноват.
Называется «Закат».
14 октября 2016
* * *
Пляж. Море. Жарко. Развороты тел.
Рисунки Апокалипсиса в небе.
О хлебе? Нет. Отребье? Нет. А жребий?
Нет, эта рифма тоже не у дел.
Нет рифмы. Ничего нет. Тишина лишь.
Не тишина, нет… белый шум… нет, гул…
Лежишь – и ни хрена себе не знаешь.
Нет, знаешь всё… Ты – царь. Ты – бог. Ты – гугл.
Бабульке, булькающей кислородом,
павлинно-попугаечий шезлонг
подал мужик с тату «I love Гонконг».
Мир пахнет потом, наготой и первородом.
Власть транснациональных сверхэлит,
никак не выйдут нации из транса.
Занервничал кремлёвский замполит
в глобальной суете постдекаданса.
Но он – один из них: летит, как стерх,
над всей своей державной вертикалью.
«Мы не держава, – он рычит, – мы сверх-
держава – так я записал в скрижалю».
В парад планет, в сиянье звёздных рамп
я недорослем вполз из недр народа.
Куда ни плюнешь – клинтон или трамп,
или моча уралвагонзавода.
Стоит мужик и курит «Беломор»
на краешке, где высветлена сцена,
как общечеловеческая ценность
стоит, никем не видимый в упор,
на Элвиса похож, как Добролюбов,
хотя не пишет, даже не поёт,
а далее по сцене мрак и лёд,
и глубь, где все, кто прежде был да убыл.
Ноябрь 2016
СОНЕТ «ПРОРОК»
В мечтах о новом веке золотом
в течении конечном, временном,
ещё жива молитвой Иудея,
в пространствах безымянных холодея,
пока пророк, охваченный стыдом,
упорствует и вслух твердит о том,
что правда есть добро, а не идея
в устах законотворца иль злодея.
Летит глас вопиющего в людей,
уставших от обычая и скуки.
Для них он говорун и лицедей.
Пророк в бессилье воздымает руки…
А Рим ещё лишь учится науке
использованья досок и гвоздей.
4 декабря 2016
* * *
оставь там где есть если я до сих пор не ответил
подземные гномы в пещерах добавили жару
и медленно так поворачиваюсь будто ветер
лениво толкающий мусоры по тротуару
и день отступивший как мир обступивший не
страшен
всё шире Уилшир луна прилетела большая
пока я на город смотрел уставая от башен
карманным фонариком птицам пути освещая
играй пустограй осыпайся с небес штукатурка
всё крепче оправы и всё безнадёжней утраты
как пепел окурка как праздновать смерть демиурга
как голым глаголам в толпе превращаться в цитаты
1–2 мая 2017
ЧИТАЯ ШПЕНГЛЕРА
Жизнь провождают, но не познают.
Действительное в жизни – за пределом
того, что знаем разумом и телом.
Но нас спасает вера в Абсолют
и в то, что всё неплохо будет в целом
(то есть не стужа, хоть и не уют),
пока цветным раскрашиваем мелом
истории доставшийся лоскут…
Смятенье тела в световом потоке.
Напрасный голос: «Мы не одиноки!..»
На тверди громоздятся города.
Строитель-человек пропал из вида.
Закончена деяний пирамида,
чтоб медленно распасться… в никуда.
15 июня 2017
ПЛАЧ АДАМА
На краю опустевшей Вселенной,
как над книгою Бытия,
я стою над погасшею сценой…
Здравствуй, Господи. Это я…
В оболочке прозрачной и тленной,
ничего уже не тая,
бьётся жизнь каплей света мгновенной,
не узнать теперь даже чья…
Не вернуться в Эдем: страж бессменный,
гул огнистого острия.
Где сейчас род мой многоколенный?
Поднимается дым серой пеной
над обителью – над ойкуменой…
Я последняя плоть Твоя.
22–24 сентября 2017
СОНЕТ
В моём пространстве тишина.
Здесь мухой пролетит жар-птица.
И бесов ангельские лица
пока не искривили сна.
Я сплю, как поздняя весна
спит там, где осень и не снится:
ведь сна последняя страница
мне издали уже видна.
На ней нет слов, ни одного…
Как будто жизнь слова забыла,
и улеглось всё то, что было,
в один рисуночек всего:
отец да мать, да их могила…
А больше нету никого.
16 октября 2017
СОНЕТ
Прохладно. Ветер. Листьев круговерть.
Две тучи городок пересекают.
Уходит из-под ног земная твердь;
а может, просто ноги затекают.
Сегодня наступила осень, желть,
хоть дни давно по-зимнему мелькают.
«Не бойся, – говорила ты про смерть, –
душа и тело быстро привыкают».
Теперь уже не искуплю вину,
уже не загляну в ту глубину,
где жизнь ты прожила, других жалея.
А где сейчас? В глазах такая резь!..
Игра, как в детстве... "Холодно!.." – "Вот здесь?.."
– Ещё шажок... ещё... теперь теплее...
10 января 2018
СОНЕТ
Спит возраст мой. Какое небо ночью!
Прозрачна облачная пелена,
над нею проступают имена
и что потом произойдёт воочью.
Неодолимо притяженье сна,
он разрывает всё, что видишь, в клочья;
пустеет память, и скользит луна,
и звёзды катятся, как многоточья…
Простите, если никого не спас;
и ангел за спиной в последний раз,
глаза полуприкрыв и как бы дремля…
Родители ещё не знают нас;
и кажется, что не наступит час,
когда восходим с облаков на землю.
13 марта 2018
* * *
Прохладно в умирающем саду.
В безветрии дожди качают ветви.
И хочется ещё сильней, чем в детстве,
древесной кожей остудить беду.
Всё, что напоминало в мире сходство,
ушло, как удаляющийся шаг,
как тиканье часов… тик-так… тик-так…
неслышно превращаясь в знак сиротства.
Блуждает человечества звезда,
в тысячелетьях гулких холодея.
И твой пророк последний, Иудея,
один в пустые входит города,
столбы и камни спрашивая: «Где я?».
18 марта 2018
РАННЕЕ УТРО
…поднимая на холмы проснувшейся долины
собственное тело-оболочку точнее протез
встретишь бе́лок стрекоз и кирпичные спины
чероки с граффити трэйл-оф-теаз1
а ещё карминные трубочки пенстемонов
чёрных мраморных ящериц и зигзаги ручьёв
слыша ветра скачки и подземных песен гомон
ты один среди них ты ничей и зовёшься ничьёв
ты холодной войны механизм заржавелый трофейный
хоть пока от тебя поступает мерцающий свет
дальше в горы в сплошной фиолетовый сумрак шалфейный
где у малибу швы разошлись разделяя хребет
скоро время когда суховей из пустыни мохаве
низвергаясь на пыльные склоны с гористых высот
сатанинскою массою в красной горячей оправе
разрушенья огонь и болезни сюда принесёт
здесь три дня и три ночи пребудет сезон безнадежья
а когда всё утихнет дождёмся хорошей зимы
потому что туман санта-ана взойдёт с побережья
усмирить города охладить и утешить холмы
листья дуба снова будут похожи на пляшущих
человечков
когда горит солнце
раннее утро обещает вечность
и сон в конце
Сентябрь 2018
1 The Trail of Tears (англ.) – "Тропа слез", принудительные пере-селения американских индейцев с юго-востока США на запад.
* * *
Всему виной самоанализ.
В кругу товарищей моих
как будто все так и остались
в тридцатилетиях своих.
Да только прежних монологов
не слышно больше – вот беда!
Как будто, прошлое потрогав,
слова уходят навсегда.
Так листья в пору листопада
нечаянно и невзначай
уносит из пустого сада
на край земли и жизни край.
2 февраля 2019
* * *
В небесах торжественно и чудно!
М. Лермонтов
Медленная музыка в «Старбаксе»,
над кофейником дымок поплыл.
Свет в окне подобен жирной кляксе
детских фиолетовых чернил.
Каждый час меняется раскраска,
не нужны ни спирт, ни конопля.
Будто инвалидная коляска,
по Вселенной катится земля.
В небесах торжественно и строго,
все туда несут печаль свою.
Я ж пред ли́цем старенького Бога
лишь с кофейной чашкой предстаю.
7 марта 2019
* * *
Шум листьев ночью не даёт уснуть:
деревья разговаривают громко.
В потёмках прочеркнувши светлый путь,
жуки летают, как видеосъёмка,
и кажется ещё кромешней жуть
и жизни прожитой головоломка.
Ты – грифель сломанный в карандаше,
цени пенал и не торчи публично.
С годами превращается в клише
всё, что когда-то было единично.
А что тебе известно о душе –
самой ей глубочайше безразлично.
С утра крошилось небо, в три ручья
дожди лились, рождая беспорядок.
Зонт. Купол чёрный. Капель толчея.
Казалось, не дождаться больше радуг.
Но мир стоит. О чём же плачу я?
Ведь нет вопросов больше, нет загадок.
Советуют «Лунесту» перед сном.
Названье – класс! А сами не хотите ль?
Массивы тьмы становятся пятном.
Забрезжило. Тиха моя обитель.
И цел рисунок веток за окном,
похожий на отцовский старый китель.
16–18 сентября 2019
* * *
Ночь. Посёлок. При луне
каждый миг чуть дольше длится.
И горят в её огне
позолоченные листья.
Ветер нежен. Вдалеке,
за холмами, прогремело.
Лунный луч в моей руке
вспыхнул, став белее мела.
Скоро белый луч потух,
да и сам теперь, как тень, я.
Вот уж слышен капель стук –
звук любви и примиренья.
Будто дни в других мирах,
до которых я не до́жил,
бьётся, как живой, о мрак
светлый дождик, светлый дождик.
29 июня 2020
ПЕСНЯ
Древний мастер из глины слепил амулет,
в бирюзу превращающий комнатный свет.
Оттого ль, что, быть может, небесный наш храм
на ладони струится твоей, Мириам?
Прикоснусь к амулету, ладонь на ладонь, –
и со мною опять говорящий огонь.
А бездолье застигнет – не справишься сам.
Ты утешишь надеждой, ладонь Мириам.
И хоть меньше теперь в амулете огня,
доживу, никого ни за что не виня,
чтоб остаться родным всем на свете мирам
и тимпан твой услышать опять, Мириам.
А когда я последнюю песню спою,
то на небе ладонь я увижу твою.
Душу Богу верну, тело праху отдам.
Был храним я ладонью твоей, Мириам.
8–9 сентября 2020
* * *
Дождь окраину обесцветил,
небо кремниево от молний.
Чем сильнее гроза и ветер,
тем потом тишина безмолвней.
И теперь породниться нужно
с позолоченной солнцем синью.
Мы ведь жили не показушной,
а всамделишной жили жизнью,
потому что к живому жалость,
будь он даже червём осенним,
не причудою нам казалась –
но Божественным откровеньем.
Ничего не будет прекрасней
наших дней улетевших листьев.
Я лишь голос прошу: не гасни,
как в ночном приглушённом свисте.
Не разрушен ни дом, ни город,
где искали мы утешенья.
Да и время ещё не скоро
для последнего приношенья.
Океан человечьей речи
для тебя если слишком шумный,
не ищи ни любви, ни встречи,
позабытой живи лагуной.
Мы по-прежнему будем вольны
быть доверчивей альбатросов.
Погляди! Вот уже и волны
на песчаный взбегают остров.
Ноябрь 2020
* * *
Но лишь божественный глагол…
Пушкин
Мы гордиться речью вправе:
вся сияет – просто ах! –
в грамматической оправе,
синтаксиса завитках.
Друг! Земляк! Коллега! Сверстник!
Там ещё и смыслов тьма!
Тяжелы они, как перстни:
видно, много в них ума.
Всё же есть два вида речи.
Есть обыденная речь:
и её, по-человечьи,
тоже надобно беречь.
Но ещё есть речь другая,
в ней слова – как семена;
смыслами пренебрегая,
к звуку тянется она.
Оттого там в каждой фразе
краше всех земных даров
звуки связаны, как вязью,
новым сочетаньем слов.
Смыслы все и все значенья,
как стихом не верховодь,
для иного назначенья
поглощает звука плоть.
Но увидите не вдруг вы:
двигается свет живой
там, где раньше были буквы,
гул гулял голосовой.
12 мая 2021
ИЮЛЬ. РАССВЕТ
Свет добрался до веранды
и раздвинулся во мгле,
облетевшей джакаранды
след на письменном столе,
за верандой медуница,
мак и клумба орхидей,
и аллея вдаль стремится,
к бесконечности, к воде,
нету времени в запасе –
наглядеться б, как, светлы,
нежатся в зелёной массе
повзрослевшие стволы
и похожий на экслибрис
лист качнулся, как живой,
где на ветке спит колибри,
вниз повиснув головой,
спит, касаясь клюва ниткой
золотого лепестка
над древесною улиткой,
даль прозрачна и легка,
облака подобны кольцам
и гигантским запятым,
сонный социум под солнцем,
свет над городом пустым,
мир мерцает, ускользает,
канул в океан рассвет,
тело тает, исчезает,
превращаясь в синий цвет.
5–6 июля 2021
* * *
Привычную покинув стужу
достойных самоукоризн,
пробьётся на денёк наружу
моя окукленная жизнь.
Я напишу стихи о небе
на плитке в городской глуши,
там будет каждый слог целебен –
не для моей, другой, души.
Пройдёт и войн железный скрежет,
и ночь – бесславья на краю,
когда она одна утешит
больную родину мою.
17 марта 2022
БЕРЕГ
Возле спуска к воде, где гигантские птицы отелей,
а подсветки из камня глазеют из оранжерей,
тротуаров полоски уменьшились и опустели,
да и бабочки скрылись, привыкнув летать на жаре.
Если вниз по ступеням, по лестницам винтообразным,
локтем зубчиков листьев касаясь и синих цветов,
долго-долго спускаться в раздумье рассеянно-праздном,
с одиночеством времени встретишься, если готов.
У черты горизонта прозрачными кажутся скалы
в жёлтом свете заката, искрясь и дрожа, как слюда.
Берег замкнут и пуст. Здесь недавно кричали сигалы.
А теперь никого. Только белый песок и вода.
Поднимается ветер. Поэтому нет постоянства.
Встрепенётся песок. И покатится камень к воде.
И волненье огней обозначит на небе пространство,
то пространство, куда возвращаются души людей.
13–15 апреля 2022
БАЛЛАДА О ДВАЖДЫ УБИТЫХ
| |
… А иначе,
Даже мертвому, – как?
А. Твардовский
|
Возле пыльных ромашек,
в разбомблённом саду,
два солдата, пропавших
в сорок третьем году.
Клён, как в песне, кудрявый,
лист, как в песне, резной.
Помоложе – чернявый,
а постарше – седой.
Непонятная сила
им, сожжённым дотла,
чудом вдруг возвратила
память их и тела.
Здесь и там – пепелище,
лишь слышны, как из сна:
– Подымайся, дружище,
в Украине война.
Силуэт волнореза
в Чёрном море вдали.
Вновь гуляет железо,
где нас фрицы сожгли.
Вновь в дыма́х неба купол,
и опять нас с тобой
мёртвый ждёт Мариуполь,
Харьков полуживой.
Ты, я знаю, с Алтая.
Я из Чистополя.
Всё равно здесь родная,
дорогая земля.
Путь страданья земного
нами пройден на треть,
и теперь надо снова
за неё умереть.
В этой долгой разлуке
не дано было знать,
что когда-нибудь внуки
нас придут убивать.
Мы их встретим без боя,
им не будет вреда.
Просто встанем собою
заслонить города.
Бейте шибче, ребята, –
вот и вся недолга.
Бейте в нас, как когда-то
били мы во врага.
Покажите умелость.
Больше нам нечем крыть,
раз уж вам так хотелось
подвиг наш повторить.
14 июня 2022
* * *
Слухом ли, кожей ли
мы с тобой были?
Вздрогнули… ожили
холмики лилий.
Всё ненасытней
ладони-скиталицы,
ящерки прытких
сосков между пальцами.
Вспыхнут в повторе,
как было в прелюдии,
зоркие зори
в глазах-изумрудинах.
Затрепетал
над мирами бессонными
лист живота,
проницаемый солнцами.
Двое в одном,
и волшебное трение
в теле твоём
благодатью сиреневой.
Слухом ли, кожей ли
мы с тобой были?..
Прошлое прожили…
и позабыли…
19 июня 2022
* * *
Вечерний свет, неровный берег,
мы у воды, покинув скверик,
и медленно, как бег во сне,
ты волосы ерошишь мне…
Как было нам легко, родная,
оплакать прошлое, не зная,
что будущего нет нигде,
исчезнем мы, как дождь в воде,
оставшись памятью в той да́ли,
когда деревья рассветали
и был прозрачен наш союз
меж водорослей и медуз,
где солнца оживало пламя –
и это всё, что было с нами…
Прошедшее не взять мне в толк,
но звук, что без тебя умолк,
вернётся, где б тебя не встретил, –
так листья откликаются на ветер…
21–23 сентября 2022
